========== Часть 1 ==========
Элиза Циммерман ненавидела много вещей. Репу, Альтштадт, слякоть, жёлтый цвет, брата, ныне покойного, но сильнее всего она ненавидела своего отца. В обычные дни, серые, до ужаса однообразные, ее ненависть была растекшейся внутри лужей, в которую можно было только бросить камень, вызвав на поверхности волнистые круги. Вот отец снова кричит на младшую — в лужу падает тяжелый булыжник, со всплеском, и круги от него разбегаются быстро и далеко. Потом — бубнит из-за якобы грязного пола, который она только подмела, и камушек злости почти не оставляет после себя следов.
В день, когда умер Фридрих, Элиза знала, что одним булыжником она не отделается. Мать убивалась над гробом. Маргарет сидела рядом, бледная и запуганная. С утра она уже получила оплеуху, а Элиза — растянутое плечо. Герр Циммерман так выражал собственную скорбь.
В церкви стояла знойная, тяжелая атмосфера: пахло благовониями и сыростью. Капеллан, часто запинаясь, читал молитвы, и его голос, похожий на шуршание старой бумаги, сопровождался редкими всхлипами. Элиза оглядывала постные лица друзей Фридриха с мрачным весельем. Никому тебя не жалко, кроме матери, но на то она и мать, чтобы жалеть даже самую отъявленную сволочь, когда она будет лежать в гробу, сожранная тифом.
Когда гроб спустили в яму и засыпали сырой землей, Элиза поняла, что времени у нее не так много. Такого человека, как отец, горе делало только хуже, что бы в церкви не говорили об «очищении через страдания». Услышав, что умереть должны были они, но никак не Фридрих, Маргарет тихонько заплакала, уткнувшись в юбку матери. Она была совсем маленькой, и ей вовсе не хотелось умирать, тем более так, как брат, и ей не хотелось, чтобы умирала Элиза, которая вдруг поняла, что ненависть внутри нее стала другой.
Мутная водная гладь превратилась в патоку и облепила все ее внутренности, наполнила отвращением, словно вместо отца она смотрела на кусок гниющего мяса, изъеденный гадкими белыми червяками, который ходил среди людей, принимал соболезнования и как будто бы наслаждался своим положением скорбящего отца, чью семью постигло такое несчастье.
Время — обратный отсчет, тикающий, как старинные часы в их спальне, неслось вперед, приближая ее к моменту, когда отец решит отыграться на ней по полной, и Элизе меньше всего на свете хотелось знать, что он тогда сделает. Обойдется ли всё очередными побоями, или герр Циммерман наконец вспомнит, что он человек слова, и раз пообещал когда-то отрубить ей голову, за непослушание, то пора обещание исполнить. Топор всегда стоял в прихожей, скалясь наточенной до блеска улыбкой.
Но ни отец, ни его топор не знали, что под кроватью у Элизы давным-давно был собран мешок с теплой одеждой и несколькими утаенными грошами. Они и представить себе не могли, что сегодня вечером, когда народ уйдет с улицы, у городских ворот ее будет ждать Габриэль, чтобы отвезти по извилистой дороге через лес, к воротам замка. До вечера же Элиза будет примерной дочерью, о которой герр Циммерман мог бы только мечтать.
Она просидит за столом достаточно долго, ковыряя вилкой перемёрзший картофель и слушая, как соседи жалуются, что тиф всегда уносит молодых и сильных, а жалеет либо немощных, либо женщин, и неважно, что у герра Шнайдера жена умерла двумя месяцами раньше, в отличие от непутёвых сыновей. Элиза стерпит то, как ее и Маргарет будут тыкать, рассматривая, как лошадей на продажу родители дружков Фридриха. Их сыновья двух слов связать не могут, но у них всегда будут виноваты невестки, которых сейчас уже не учат следить за домом так, как тридцать лет назад. И у такой плохой хозяйки, как Элиза, весь быт развалится в первый же месяц. Потом отец, пахнущий дешевым шнапсом, хлопнет по столу тяжелой рукой и отправит женщин «заниматься делами», потому что им с дорогими гостями, раз уж они собрались, нужно обсудить важные вещи, для бабских ушей не предназначенные. Он сделает вид, что не видит, как герр Шнайдер пытается ее облапать, и только мать хлопнет ему по руке полотенцем и грозно глянет исподлобья.
За восемнадцать лет жизни с отцом Элиза научилась ждать. Под хохот и звон начищенных до блеска, но все равно кажущихся грязными рюмок, день тянулся долго и неторопливо. Они с матерью ходили по столовой туда-сюда, и Элиза сбилась со счета, сколько блюд и тарелок она успела перемыть, и было ли у них вообще столько посуды в доме. Но чем ближе подкрадывался вечер, тем сильнее у нее дрожали руки и громче становился пьяный голос отца, не предвещавший ничего хорошего.
Когда дом опустел и стало непривычно тихо, Элиза наконец вернулась к себе. Малышка Маргарет сидела на ее кровати, поджав колени, как делала всегда, когда ей было страшно. В больших темно-синих глазах Элиза видела свое отражение — бледное, с дрожащими губами и растрепанными волосами.
— Ну чего ты, лисёнок? — она села рядом с сестрой и приобняла. Маргарет молча прильнула к ней и взяла за руки. — Всё грустишь?
— Я боюсь. — Конечно, она боится. Элиза и сама боялась много чего: отца; его топора; леса; протянувшегося за городскими стенами; и в особенности того, что её ждало за лесом.
Когда она уйдет, у Маргарет останется только мать. Отец сойдет с ума от злости, но никогда не ударит ее сильнее, чем старшую. В конце концов, она была еще совсем ребенком, его отрадой, а Элиза уже несколько лет как стала неподъемным грузом, который он мечтал выдать кому-нибудь побогаче. «Я вернусь за тобой, — она гладила сестру по светлым кудряшкам. — Обязательно, как только у меня появится возможность».
Часы пробили десять. На улице совсем стемнело. Элиза уложила младшую сестру в постель вместе с ее любимой застиранной игрушкой и накрыла одеялом. Маргарет заснула быстро — давал о себе знать тяжелый, слишком тяжелый для десятилетней девочки день. Глядя на то, как она во сне крепче прижимает к себе тряпичную куклу, Элиза чувствовала, как ее руки наливаются тяжестью и не позволяют вытащить из-под кровати мешок. Но дороги назад у нее не было. Габриэль ждал у ворот.
Она тенью выскользнула из комнаты, избегая скрипящих половиц. Отец и мать уже заснули, они всегда ложились рано. Все должно пройти так, как Элиза представляла много ночей до этого: она прокралась в сени, надела башмаки, не издав ни одного лишнего стука, и, в последний раз взглянув в темноту дома, где ее не держало больше ничего, кроме спящей беспокойным сном сестры, вышла на улицу, навстречу холодной летней ночи.
Фонарь над входной дверью освещал дорогу, достаточно, чтобы она пробралась во двор, но его света не хватило, чтобы выхватить тень, склонившуюся над бахчой. Отец, окруженный поспевающими тыквами, словно король — подданными, ждал ее, держа на коленях топор.
— Куда это ты собралась? — он вышел на свет. Элиза попятилась назад, в темноте пытаясь разглядеть тропинку, которая вывела бы ее из западни. — Что, дома тебе уже не нравится?!
Ей хотелось сказать что-то колючее, гадкое, только чтобы не умирать молча, чтобы герр Циммерман запомнил это на всю оставшуюся жизнь. Чтобы когда он протрезвел бы и вспомнил момент, когда он шел на собственную дочь с топором, то захотел бы провалиться под землю.
— Это ты во всем виновата! — заорал он. Сбоку с карканьем взлетела стайка ворон. — Ты убила моего сына!
Лучше бы действительно убила. Элиза бросилась в сторону, надеясь, что отец не успеет перерезать ей путь к отходу, но тяжелая рука схватила ее за запястье и повалила на землю. Лезвие топора сверкнуло прямо над ней. Ударив отца каблуком по ноге, она только и успела, что перекатиться, перед тем как топор обрушился на грядку и зацепился за стебли. В стойле пронзительно замычала корова. Не разбирая дороги, Элиза бросилась бежать, но снова упала. На этот раз отец навис прямо над ней, весь красный и измазанный в земле. Элиза загородилась рукой, ожидая, когда на нее обрушится удар, но его не последовало. Топор с глухим стуком упал на землю рядом. Отец выглядел растерянным, точно человек, которого только что подняли с постели.
