– Мы это уже обсуждали. Я всё равно поеду.

– Да я что? Я ничего. Но имею я право высказать своё мнение?

– Ты не можешь этого понять, – он снова закипает, как и всякий раз, когда разговор касается проекта Ланы. – У тебя есть статус, награды, уважение… А у меня – ничего! Достало быть пустым местом.

– Но это не повод лезть в такую стрёмную херню! Ты ещё не видел, что может получиться из этих закрытых проектов, а я знаю!

Глаза Ру вспыхивают ярко-голубым льдом, и я выдыхаю, говорю по возможности спокойно:

– Ладно, прости. Я рад, что ты нашёл что-то для себя. Надеюсь, всё пройдёт нормально.

Ясно, что переубедить его не получится. Я уже и так десяток раз повторил, что закрытый статус проекта означает, что он слишком дерьмовый, чтобы быть официальным. Плюс это гораздо опаснее: если что пойдёт не так, штаб тут же бросит всех участников и будет открещиваться от них любыми возможными способами. «Порочная инициатива отдельных сотрудников, которые превысили полномочия. Виновные уже понесли наказание» – вот чем частенько заканчиваются закрытые проекты.

Продолжая смотреть на меня, Ру серьёзно говорит:

– Там убивают мутантов. Таких же, как мы с тобой. Разве ты сам не хочешь, чтобы нас перестали держать за уродов? Ну так надо что-то для этого делать.

– Война никогда не прекратится. Если не там, то в другом месте, не мутанты, так ещё кто-то. Таков уж мир.

– Не строй из себя циника, тебе не идёт.

– Да какой уж цинизм, если я за тебя боюсь.

Он скептически кривится.

– А кто из больницы вышел месяц назад?

– Я хотя бы вышел.

При мысли о Йозефе Бауме, который не дожил до перевода в штаб, настроение падает окончательно. Взял, называется, на «показательную операцию», чтобы он получил звезду выслуги и посиял улыбкой перед камерами. Он благодарил. А теперь с надгробия улыбается.

– Ты в этом не виноват.

– Да блядь, в этом никто не виноват. Бауму было двадцать два, Малеку – девятнадцать. А знаешь, сколько таких парней было за всю мою жизнь?

Ру протягивает руку через стол и накрывает мою ладонь.

– Мы можем уйти. Уволиться и всё.

– Не знаю. Я никогда не думал о другом.

– Ну так подумай. Жизнь меняется. Мы можем что-то изменить.

Неуверенно киваю.

Сколько себя помню, я мечтал быть военным. В детстве фанател по артиллерии, оттуда осталась страсть к крупному калибру, а когда подрос и распробовал прелесть мордобоя, то переключился на пехоту. Когда пришло сообщение, что меня приняли в учебку, я весь день бегал с улыбкой до ушей, просто не мог сдержаться, а потом ещё неделю говорил только об этом. Ну, то есть как говорил – бегал ошалевший и повторял всем: «Меня приняли! Представь?! Приняли!». Мне было четырнадцать, люди брали мутантов на работу, а я верил, что переверну мир.

Только потом до меня дошло, что если про трудоустройство мутанта в человеческий коллектив снимают репортаж, то что-то тут не так. По-настоящему равные права – это обыденность, никому не придёт в голову трубить об этом как о «достижении».

В общем, переворота не случилось, а меня с годами засосало болото повседневности. Ну, сейчас жалеть не о чем – собственный кабинет, нормальные отношения с большинством сослуживцев… Но Ру прав, эта херня с ответственностью давит всё больше. Я ему не говорил, но в последнее время ловлю себя на раздражении, когда вижу очередное уведомление о командовании операцией. Выбраться в одиночку или вдвоём с ним гораздо проще, чем вновь брать на себя ответственность за людей, за их ранения или смерть.

И что, пойти в штаб? Главный давно уже мечтает пихнуть меня туда в качестве своего политкорректного протеже – смотрите, мол, какие в моей части мутанты водятся! Да, хочется верить, что я мог бы составлять более грамотные планы для полевых операций. А если нет? Я ведь знаю себя – буду бегать и узнавать судьбу каждой подписанной бумажки. И если в результате погибнут люди, слышать об этом будет ничуть не легче, чем видеть их смерть собственными глазами.

А может, со временем привыкну. Буду воспринимать приказы и распоряжения как обычные бланки, не видя за ними жизней. Операция прошла успешно – я получаю премию. А если нет – ну что ж, это «сопутствующие потери».

Нет, нахуй такое.

Так что, совсем уйти? И куда? В полицию, в охрану? Мог бы поселиться в Данбурге… Ага, дорожное движение регулировать, как на тех рисунках в детских книжках, – чтобы машины пропустили выводок утят. Добрый дядя Син, который всегда улыбается, а после работы приносит домой тортик. И Ру, в платье с пышной юбкой, поджидает меня на пороге с кастрюлей макарон. Или со скалкой, если я позволю себе после работы залить пивом эту тошнотворную жизнь. Буду жить так годами, а потом пущу себе пулю в рот – всё с той же улыбкой до ушей. Фу.

Ладно, подумаю об этом позже. Эйруин прав, нужно что-то делать, но сейчас – чай.

Поднявшись, собираю пустую посуду и ставлю на стол две чашки: кофе и чёрный чай с бергамотом.

Ру отодвигает свой стул подальше.

– Иди сюда?

Однако он вовсе не принимается меня лапать – я-то уж обнадёжился, – а обнимает за бёдра и тянет к себе на колени. Усадив, обвивает руками, утыкается лицом мне в грудь. От неожиданности столь нежных повадок я замираю на пару мгновений, но, конечно, обнимаю его в ответ, запускаю пальцы в волосы.

– Всё будет нормально. Всего-то три месяца.

Вместо ответа я целую его выше линии роста волос. Пахнет по-домашнему. Я имею в виду, можно определить близость человека по тому, насколько ты знаешь запахи его тела. Например, друг – однотонный коктейль, без деталей. Друзей особо не нюхаешь, это не принято. Случайные любовники: парфюм, запах изо рта – везёт, если это мятная жвачка, – и резкий адреналиновый пот. Более глубокое погружение в секс, и вот тебе знакомы неожиданные вариации, вроде запаха между пальцами ног. Но запах кожи головы знают только близкие люди, родные. Он уютный и самый интимный.

Тем временем Ру легко, почти щекотно, ведёт пальцем сначала по моему бедру, затем по члену, который с готовностью подрагивает в ответ. Кто бы сомневался, что сидение на его коленях закончится эрекцией, я, в конце концов, здоровый мужик, даже ещё молодой. Ру накрывает член ладонью и – уф! – сжимает, от чего низ живота наполняется приятным теплом, а я облизываюсь в предвкушении.

– Даже интересно, мы хоть раз сможем позавтракать без разнузданной оргии?

Вообще, это подразумевалось как игривая шутка – уж как умею, – однако Эйруин тут же убирает от меня руки и откидывается на спинку стула, демонстрируя открытые ладони.

– Я вообще ни при чём. Он первый начал.

– Нет, это ты начал. Или у тебя в штанах пистолет?

Ру задумчиво поднимает взгляд.

– Нет, всё-таки ты – когда снял полотенце.

Я тоже откидываюсь, облокотившись о стол позади. Локоть упирается в тёплую чашку.

– А кто полчаса назад бегал с голой жопой? И спишь так же. Невозможно расслабиться, когда тут… прижимаются.

– Ага, – Эйруин тянет развязно, подначивая. – А ты прям страдалец. Притрёт к стене – не успеешь оглянуться, а он уж тычется. Сам выебет, сам жалуется.

– А ты если против, нахрена вообще со мной связался? Напоминаю, это ты ко мне пришёл.

– Я был бухой. Может, вообще сортир искал и заблудился. А ты – трезвый – полез целоваться к подчинённому. Ай-яй-яй, господин капитан-майор.

– Ты с меня полотенце стащил! Это был манёвр, чтобы отвлечь внимание от моих яиц.

– Оригинальный способ. Какая, говоришь, у тебя оценка была по «тактическому маневрированию»?

Я сажусь прямо и с гордостью выдаю:

– Трояк.

Ру, не ожидавший такого поворота – так-то у меня в учебке оценки нормальные были, – расплывается в улыбке.

– Серьёзно? То есть это давняя проблема. Но всё равно, ты сам говорил, что это было не в первый раз, – он прищуривается, изображая подозрительность.

– Может, я соврал.

– Ты соврал?