Доктор внимательно слушал её. Немного поразмыслив, он обвёл глазами предметы на столе.

– Смотрите, – он поставил перед Ингрид фарфоровую сахарницу, – Это сахарница. Она предназначена для того, чтобы хранить в ней сахар. Да, я потрясающе проницателен, – добавил он, заметив её легкий смешок, – Но никто не может запретить мне насыпать сюда морфий, или разбить её, или использовать как шкатулку для драгоценностей… Так же и с вашей жизнью. Только вы выбираете свое предназначение.

– Всё не может быть так просто, – возразила девушка после короткой паузы, – Как бы там ни было, из сахарницы не сделать телескоп или компас.

– Вы воспринимаете это слишком буквально. Нашу жизнь можно представить, как сосуд, который мы наполняем избранным нами смыслом, – Чарльз высыпал содержимое сахарницы на чайное блюдце, – Да, у каждого из нас разные возможности. Я должен был всю жизнь провести в полях в пригороде Марселя, – он вынул из вазы на столе маленькую веточку лаванды, – Однако сейчас я здесь перед вами и рассуждаю о жизни на примере фарфоровой утвари, – он опустил в сахарницу свои карманные часы на цепочке и накрыл крышкой, – Не совсем складно, но, я думаю, вы меня поняли.

Ингрид молча переводила взгляд с доктора на сахарницу и обратно.

– Но ведь в эту сахарницу не поместится даже самая маленькая книга, – произнесла она, скрестив руки на груди.

Мужчина улыбнулся:

– А как насчет ключа от личной библиотеки?

***

К обеду доктор вернулся в свою квартирку в Париже. Поднимаясь по скользким ступенькам он поймал на себе суровый взгляд старушки-экономки:

– Вы не предупредили, что уедете, – пробурчала она, пряча в карман связку ключей.

– Простите, я совсем забыл об этом, – смущённо проговорил мужчина и поспешил скрыться за дверью.

Разобрав небольшую горстку писем на столе, доктор взялся за планирование своего графика на грядущую неделю. Они с Ингрид условились встретиться в его кабинете через два дня для следующего сеанса. Сложно было разобраться во всей этой истории. Вероятно, её рассказ о параллельной вселенной играет немалую роль и сказывается на её самочувствии.

Чарльз открыл свой блокнот для заметок на странице, помеченной фамилией Лабониэр, и сделал ещё несколько записей:

«Речь разборчивая, плавная, повествование цельное. Наблюдается отчуждённость от общества, ночное бодрствование.»

Он задумался. Точно ли проблема состоит в нарушениях психики? Возможно, ей просто нужно несколько сеансов терапии и понимающий собеседник. С другой стороны, он еще не проводил опрос касаемо её самочувствия, слишком сильно углубившись в рассказы о летающих головастиках.

Немного поразмыслив, доктор решил, что ему непременно стоит встретиться с прошлым психиатром Ингрид, по совместительству являвшимся его хорошим знакомым, чтобы обсудить всю клиническую картину. Быстро составив небольшое письмо, он подписал конверт и отложил его в сторону, решив отправить завтра. Барти постоянно куда-то прогуливался, поэтому его невозможно было застать дома.

Закончив с планированием, Чарльз устало потянулся. Его неумолимо клонило в сон. Неудивительно, кто бы смог сохранить бодрость после таких ночных похождений? Некоторое время он сопротивлялся и уже собирался сделать себе ещё одну чашку кофе, однако не заметил, как отключился прямо в рабочем кресле.

Когда доктор открыл глаза часы показывали половину седьмого. Он спал до самого вечера. Мысленно поругав себя за подобное нарушение режима, мужчина с трудом поднялся на ноги. Нужно сказать, он выбрал не самое удачное место для послеобеденной дрёмы, и теперь его итак настрадавшиеся ноги гудели в два раза сильнее.

Ещё некоторое время Чарльз бесцельно бродил по комнатам, пытаясь найти себе какое-нибудь полезное занятие, но потом сдался, понимая, что он слишком утомлён для работы и слишком бодр для сна. Тогда доктор снял с вешалки пальто и шляпу, направляясь совершить очередную вечернюю прогулку.

Оказавшись на улице, он просто побрёл в случайном направлении, погружаясь в свои мысли. Так интересно, что порой побыть одному удается лишь в окружении десятков людей. Они словно подвижные декорации к картинке, на которую ты почти не обращаешь внимания, устремив взор на старый пыльный тротуар под ногами. И бредёшь, бредёшь… не имея конечной цели маршрута.

Чарльз не знал сколько времени прошло с момента, когда он вышел из квартиры. Начинало холодать, однако возвращаться домой не хотелось. Он вдруг увидел знакомую вывеску на дальнем конце улицы.

В трактире царила привычно оживлённая атмосфера. Подошва прилипала к старому, мощёному каменной плиткой полу, на который каждый день проливались литры пива. Повесив пальто и шляпу, доктор направился к барной стойке.

Держа стакан с виски в руке и сидя на высоком стуле, он развернулся в сторону импровизированной сцены в дальнем углу бара. Там, как и всегда, выступало трио уличных музыкантов, с которыми он познакомился несколько лет назад. Ребекка – молодая смуглая итальянка с угловатым лицом и слегка впалыми, выразительно подведёнными карими глазами, бывшая солисткой этого маленького оркестра и обладавшая потрясающим контральто, улыбнулась, увидев Чарльза среди посетителей. Её полусобранные тёмные волосы поблескивали на свету. Ей не нравились замысловатые причёски и она всегда бы оставляла их распущенными, если бы это было позволено этикетом. Поль, игравший на виолончели, тоже заметил доктора и кивнул Кристиану, которого почти не было видно за пианино.

Эти трое приехали в Париж из Италии в поисках лучшей жизни. По правде говоря, доктор мало что знал о биографии Поля и Кристиана, они не любили говорить о прошлом. Ребекка же рассказывала о себе более охотно, хоть судьба у неё была не из лёгких.

Она выросла в приюте при церкви, где пела в хоре.

– Я никогда не знала своих родителей, – рассказывала девушка однажды, – Говорят, мать оставила меня на пороге церкви с небольшой запиской, где просила позаботиться обо мне. Хороша матушка, правда? А потом я встретила этих двоих. Кристиан рассказал мне о плане поездки во Францию, тогда я напросилась с ними. Терять было нечего. Мы начали выступать недалеко от Триумфальной арки, пока не попали сюда.

Чарльз всегда любил наблюдать за тем, как она меняется на сцене в зависимости от исполняемой ею песни. Ребекка бывала провокационной и дерзкой, скромной и таинственной, спокойной и лиричной. Она умела пропускать музыку через себя и передавать свои чувства окружающим. Вряд ли она смогла бы жить без этого, ведь даже после выступлений девушка постоянно напевала простые мелодии себе под нос.

Доктор всегда приходил в бар очень поздно и оставался до самого закрытия. Он выписывал рецепты на лекарства его владельцу и потому пользовался некоторыми привилегиями.

– Где ты пропадал, негодник? – Ребекка обняла его со спины, дождавшись, пока последний старик выйдет на улицу, расплатившись грязной мелочью.

– Появились срочные дела за городом, – ответил мужчина, пока она присаживалась рядом.

– Очередной богатенький граф стал жертвой старческого маразма? – ухмыльнулась она, болтая ногами на барном стуле.

– Я ведь говорил, что не имею права разглашать информацию о своих пациентах. Это запрещает врачебная этика.

– Ох, вечно ты такой занудный, – протянула девушка, делая глоток виски из переданного барменом стакана.

– Бекс, прекрати, тебе уже не раз объясняли, – прервал её подошедший Кристиан.

Она ответила ему что-то на беглом итальянском, поправляя волосы. Они легко могли бы сойти за брата и сестру, ведь были очень похожи.

– А где Поль? – добавила Ребекка, вновь перейдя на французский.

– Как обычно возится со своей виолончелью.

– Я уже иду! – послышался голос музыканта из другой части бара.

– Вечно он так долго, – вздохнула девушка, крутя на стойке уже пустой стакан.

– Ну вам ведь не надо тащить с собой инструменты, – возразил доктор.

– Никто не заставляет его каждый раз таскать эту громадину с собой, Поль запросто мог бы оставлять её здесь. Но он печётся об этой виолончели так, будто собирается на ней жениться.