— Никогда! Честное комсомольское! — И подняла в руку в пионерском салюте.

Мы обнялись и дружно засмеялись. С этого дня мы стали с ней подругами, если такое можно придумать между семнадцатилетней и пятидесятилетней женщиной. Она по своей простодушной наивности быстро привязалась ко мне, при том ей было тяжело видеть мучения генерала, так как любила она его, как можно любить своего доброго барина, который не только обогрел в прошлом, но и сейчас дает и дом, и пищу, не требуя взамен ничего. Она же всей своей неистраченной теплотой привязана к нему и не видит без него своей жизни. Деньги, которые тот ей платит, складывает на книжку и еще даже ворчит, когда он дарит ей подарки ко всем праздникам и дням рождений. К тому же за много лет проживания рядом они стали одной семьей и не мыслили остаться в одиночестве или что-то менять в ней. А я вошла в их быт метеором, скорее меня туда ввел сам хозяин и предоставил всем осмотреться, привыкнуть и понять, сможем ли жить рядом. За небольшой промежуток времени я поняла, что они стали мне родными и я им тоже. Особенно генерал. Он всё больше привязывался ко мне, все труднее ему было держать себя в руках и теперешняя его командировка должна показать и ему и мне, что мы, что называется, нашли друг друга. Как будет дальше, я не знала, да и никто не знал, но тоска уже начинала понемногу одолевать меня.

Уже утром я почувствовала нехватку ясных внимательных глаз, тихого ласкового голоса и даже запаха его одеколона. Пустое место за столом раздавило меня и попросила Глашу, что буду есть вместе с ней на кухне, до тех пор, пока не вернется генерал. Она была рада и суетливо старалась сделать для меня вкусненького.

Мы договорились, что я буду по утрам уходить знакомиться с путями к институту и с самой Москвой, а к обеду возвращаться и проводить день дома. Так и поступили.

В Мавзолей я всё-таки попала, правда со второй попытки. В первый раз меня просто не пустили, так как подходил к концу лимит времени посещений. Красная площадь перекрывалась на это время, пока очередь желающих не пройдет в Мавзолей. Это было сделано, как рассказал мне говорливый молодой человек, с которым я очутилась в паре, когда добралась утром до Александровского парка, для того, чтобы не создавать толчею, и не дай Бог! кто-то влезет без очереди! Всё должно быть чинно, дисциплинированно. Человек за это время должен настроиться на торжественно-минорный лад и встретить образы вождей с должным патриотическим вниманием. Так что мы тихонько обменивались словами и шли в медленно шагающей очереди. Познакомились или скорее представились. Он оказался из Оренбурга, молодой инженер, работающий на заводе. Женат и имел годовалого сынишку. Здесь же в командировке по военной части. Так я узнала, что за Уралом довольно голодно, малолюдно и скучно. Когда-то во время войны туда перевезли некоторые заводы, и теперь сам город немного расцвел, наполнился жизнью, превратившись из провинциального захолустья в промышленный центр Южного Урала. А когда началась Целина, то и совсем помолодел старинный город приехавшей молодежью, но всё еще не так как хотели сами жители. Туда направляли на работу из центральных районов и даже давали путевки с хорошими перспективами и денежным содержанием. Уже на двадцатом съезде поднимался вопрос о заселении и поднятии жизнедеятельности востока страны на должный уровень. Пока же, как рассказывал этот парень, его семья жила в общежитии, питались исключительно с рынка и одевались, если только могли выбраться в Куйбышев или Москву. Вот и сегодня он вырвался лишь посмотреть Красную площадь и вождей, да прокатиться в метро, о чем его обязательно будут расспрашивать дома.

Так за рассказом, мы добрались до места нашего интереса. У входа в мемориал стояли на вытяжку солдаты в добротной форме, вычищенных сапогах до блеска, с винтовкой со штыком. Они стояли и даже, по-моему, не моргали, смотрели вперед и ни один мускул не дрогнул на их застывших лицах. Честно говоря, мне было жаль этих мальчишек, стоявших на жаре, ветре в непогоду также, будто окаменели враз, не реагируя и даже не вздыхая. Двухстворчатые двери были открыты и мы вошли в святая святых советского государства. Было прохладно и полутемно. Звучала тихая музыка. Спокойно двигалась по лестницам очередь. И я увидела наконец вождей, как говорили тогда — мирового пролетариата. Стеклянный саркофаг на постаменте, где лежали рядом две фигуры — одна в гражданском костюме другая в военном френче с наградами. Руки вытянуты вдоль туловища, а не как у всех усопших на груди. Рядом у стен большие венки из цветов. Их запах смешивался с запахом воска или похожего чего-то, который как-бы просачивался через траурные черные стены с развешанными красными флагами в наклоне, приспущенными. Обстановка и в самом деле была странной — то ли плакать, то ли радоваться, что они хоть и мертвы, но вот здесь перед нами. То что многие вытирали слезы, выйдя из мавзолея, я видела. Это были в основном в возрасте мужчины и женщины. Видимо они жили при вождях и ценили их заслуги. На лицах же молодых виднелась торжественность и какой-то задор, мол, теперь можно идти в бой — причастились.

Я же вышла с чувством удовлетворения и некоей усталости. Так на меня подействовала сама атмосфера, да еще и вид пустой площади с великим произведением искусства — собором Покрова или как величали его сегодня собором Василия Блаженного. Как только его не снесли во времена борьбы с царскими то бишь с церковными атрибутами!

Заглядевшись на разноцветные купола, я вспомнила Кедрина и его поэму «Зодчие», которую так любила:

— И уже потянулись стрельчатые башенки кверху,

Переходы балкончики, луковки да купола,

И дивились ученые люди: — Зане это церковь?

Краше вилл италийских и пагод индийских была…

Подойдя ближе, почти к самой ограде, я пыталась высмотреть через узкие оконца в разноцветной мозаике внутренности храма, его роспись, иконы.

— Был диковинный храм богомазами весь размалеван,

В алтаре и при входе и в царском притворе самом.

Живописной артелью монаха Андрея Рублева

Изукрашен зело византийским суровым письмом…

Постояв немного, уже без своего попутчика, который ушел за покупками в ГУМ, я всё не могла отойти от ажурной решетки, вцепившись в неё, хотя на ней висела табличка «Руками не трогать!», но я себя уже не контролировала.

— И стояла их церковь такая — словно приснилась!

И звонила она, будто их отпевала навзрыд!

И запретную песню про страшную царскую милость,

Пели в тайных местах по широкой Руси гусляры!

Тут меня кто-то тронул за плечо и я оглянулась. Передо мной стоял молодой милиционер и улыбался:

— Гражданочка! — Козырнул он мне. — Плакатик для кого написан?

Он показал в сторону и вверх, туда, где был прикреплено предупреждение. Я охнула:

— Простите, не заметила!

— Ничего, — продолжил он с улыбкой. — Будьте внимательны.

Ещё раз козырнув, он помедлил, будто еще что хотел спросить, а потом козырнул еще раз и нехотя повернулся и ушел. Я, поняв его реакцию на меня молодую симпатичную девушку, скорее приезжую, раз стою здесь, усмехнулась и решила обойти храм по окружности. Честно говоря, даже не ожидала, что он небольшой по своим масштабам, скорее какой-то карманный, что ли, но такой милый, что захотелось забрать с собой, и поставить в зале для любования. Игрушечный какой-то. Очень красивый! Я мысленно поклонилась ему, а скорее мастерам, создавшим такое чудо и грустно усмехнулась, вспомнив поэтические строки из того же Кедрина:

— А над всем этим срамом, та церковь была — как невеста!

И с рогожкой своей, с бирюзовым колечком во рту,

Непотребная девка стояла у лобного места

И дивясь как на сказку, глядела на ту красоту.

Вот и я постояла, полюбовалась, вздохнула и потопала назад домой, где меня ждала Глаша.