— Ну, вот ты и стала кому-то нужна в свои шестьдесят! Спасибо зеркалу, в котором я вижу себя очаровательной молодой девушкой! Такой и видят меня окружающие.
К обеду приехал генерал, и мы пообедали вместе. Он был оживлен, шутил, смеялся, и было видно, что настроение у него поднялось. Я же отвечала ему тем же, и мы были на одной волне. Не отдыхая, простились с Глашей, смотревшей на нас тоскливым взором, и спустились все вместе к машине, стоявшей у подъезда. Проходя мимо консьержки шумной компанией с корзинами и вещами, та быстро выскочила из своей будки, с любопытством осматривая нас.
Эта женщина мне не нравилась. Очень! Её взгляды и прищуренные глаза, всегда оставляли неприятные впечатления, вызывая холодок по коже от озноба. Я бы не сказала, что она была злой или раздражительной, нет, она всегда улыбалась, старалась приветливо, а получалось скорее заискивающе, здоровалась, но её оскал хищницы, чувствовался, и это было омерзительно. То, что она «стучит» было явно, и к тому же сама по себе была «грязна на язык». Как говорила Глаша, она частенько мела им, как помелом по всем знакомым соседям, с которыми удавалось поболтать — одним одно, другим другое, а в общем «каждым сестрам по серьгам». Её и боялись и в тоже время пытались узнать местные новости. Особенно этим страдали домработницы, коих было здесь немало. Ведь дом был предназначен только комсоставу из верховных, и поэтому помощниц по хозяйству было предостаточно. Кроме этого «почесать» языком любили и некоторые жены этих военных. Особенно их интересовал холодный и замкнутый Сергей Витальевич Соломин — симпатичный генерал, вежливый, воспитанный и ….холостой! А это был нонсенс! Поэтому прилагались все усилия его женить на своих дочерях, сестрах, тетках, подругах и так далее. И сплетни собирали, тщательно тасовали, сплетали в определенные схемы и готовились к нападению. А доносы консьержки были главными в этих планах. Та не раз пыталась подъехать к Глаше за информацией, но была резко оборвана и уж больше не приставала, если только задавала иногда вопросы, на что та давала краткие ответы и то не всегда.
— И куда же направляетесь на ночь глядя, Сергей Витальевич? — влезла консьержка, когда мы проходили мимо. — Уж, не провожать ли девушку собрались? Не поступила? — покачала она головой, ехидно улыбаясь.
Генерал прошел мимо молча, я так же, а Иванычу некогда было ответить, нагруженному вещами. За него ответила Глаша, строго глядя той в глаза:
— Нет, они на дачу, отдыхать. А наша Валечка поступила! — Гордо сказала она и вздернула высоко головой мол, «На, тебе!»
Та притворно ахнула, разулыбалась и помахала рукой, будто обрадовалась такому сообщению. Но глаза были холодными и злыми. Она меня ненавидела! Только за что, я сама не могла определить. Вроде по утрам всегда здоровалась и улыбалась, вела себя скромно, ни с кем не ругалась и не сплетничала. Да видно поэтому-то и была у той в немилости. Она, естественно, любила бы меня, если бы я трепалась с ней и что-то «нужное» рассказывала о генерале. Такие вопросы она иногда задавала, как бы ненароком, но я, помня советы Глаши поменьше с ней болтать, пробегала мимо лишь пожимая плечами. А после того, как уже на второй день моего пребывания в доме к нам заявился участковый, вообще перестала что либо понимать. Он заявил Глаше, что генералу требуется прописать меня, и объяснить, кто я такая и что тут делаю, раз он дал мне жилье в казенной квартире.
— Всё это Тонька, гадина! — Возмущалась Глаша, когда передавала слова участкового генералу, на что тот только улыбался и говорил, что он обязательно всё сделает, как положено. И сделал мне временную прописку на полгода. Вот тогда и предупредила меня Глаша, чтобы я поменьше болтала с той «гадюкой в будке» — как называла въедливую консьержку.
— Она наплетет тысячу на твою пару слов, — хмурилась Глаша. — Ты ей не верь, если что. Уж тебя-то попробует сначала охмурить, а потом яду напустить. Опасайся её злого языка.
Я знала таких баб и в своем мире и быстро находила укорот их пересудам. Меня побаивались, потому что была резка и прямолинейна. А здесь! Чего же было терять, чай не девочка! Ведь поначалу в молодости, я сама испытала «на своей шкуре», как говорится, всю прелесть сплетен. Часто плакала от несправедливости таких разговоров и бежала к бабушке, на что она всегда смеялась:
— Переживать надо тогда, когда "перестанут говорить"! — повторяла она, утирая мои слезы. — И при том «на каждый роток не накинешь платок!»
Под её ласковыми руками и спокойным голосом, я затихала и переставала обижаться на злые языки. Со временем закалилась и даже начала давать отпор. А потом даже зауважали. А то-о!
Я ехала всё также на переднем сидении и смотрела в окно перед собой. Боковые были открыты и ветерок, влетая, ворошил волосы и обдувал разгоряченные лица. Сергей Витальевич сидел сзади и читал газеты, с трудом переворачивая листы, которые также шевелились под этим летним ветерком. За окном проносились дома, скверы и фонтаны, которых много было в Москве. Люди шли по тротуарам сплошным потоком, а по дорогам ехали машины. Впрочем, ни те, ни другие не мешали друг другу, не создавали ни толчеи, ни заторов. Еще не было в столице такого количества автомобилей, когда стоишь в пробке, больше, чем едешь. Всё это было впереди!
На душе у меня было радостно и хотелось петь. И я замурлыкала, прислушиваясь к голосу певицы в радиоприемнике, которым были оснащены эти первые современные легковые автомашины. Она пела милую французскую песенку на русском языке:
— Да, Мари всегда мила!
Всех она с ума свела.
Кинет свой веселый взгляд,
Звезды с ресниц её летят…
Я крутила ладонями и махала ими в такт веселой мелодии, а Иваныч искоса смотрел на меня и ухмылялся сквозь усы. Иногда он заглядывал в переднее зеркало, наблюдая за реакцией генерала и крутил головой. Он видел, как счастливо улыбался его хозяин, и он понимал его настроение. КАк он был возбужден, я чувствовала даже спиной. И мне это нравилось, черт возьми!
Прошло еще немного времени, и мы приблизились к дачному поселку. Тут и там виднелись домики, окруженные садами и небольшими заборчиками, огораживающие деревянные постройки конца прошлого начала нынешнего двадцатого века.
К одному из них мы и подъехали.
Иваныч остановил машину и открыл низкие ворота их крепкого штакетника. Заехав во двор, весело сказал:
— Прибыли!
Генерал вышел и подал мне руку, придержав дверцу. Я быстро выскользнула из машины и с любопытством огляделась. Передо мной высился дом, деревянный, крашенный зеленой краской и слегка облупившийся от дождей, с пристроенной под крышей мансардой, поэтому казавшейся высоким, двухэтажным. На коньке виднелся разноцветный флюгер, который весело вертелся под ветерком. Окна были закрыты ставнями и пока я не разобрала, как они выглядят. Крыльцо с тремя ступенями под козырьком и перилами переходило в открытую веранду. Генерал подошел и открыл висячий замок. Толкнув двери, пригласил меня в дом. Я прошла и очутилась в помещении начала века: старинная тяжелая мебель, ковер на дощатом полу, стол в середине большой прихожей или зала, яркий шелковый абажур над ним. По стенам шли две лестницы, переходящие в небольшой балкон с дверями в мансарду. Мне было не рассмотреть пока оснащение и саму обстановку в полумраке, но когда Иваныч открыл ставни, и свет проник в дом, я увидела, что была права Глаша, местная домохозяйка мало уделяла внимания уборке — чувствовалась пыль и некоторая затхлость закрытого помещения. И тут же услышали женские возгласы и показалась моложавая особа, в открытом сарафане с ярко накрашенными губами и «шестимесячной» завивкой. Она ворвалась с возгласом: — А где наш любимый генерал? И остановилась, вдруг увидев меня.
— Вы кто? — вытаращилась она на меня и её небольшие губы, похожие на куриную гузку накрашенную помадой, сузились ещё больше.
Это было так смешно, что я не выдержала и прыснула, потом отвернулась и попыталась привести себя в порядок.
