Просматривая на скамеечке газеты, я вдруг обнаружил:
«Знаете, в народе говорят – лучше зажечь маленькую свечку, чем проклинать тьму… Ты должен думать также о том, чтобы, когда ты потухнешь, вокруг тебя или хотя бы на том крошечном клочке земли, на котором стоишь, не воцарилась тьма». Удивительные слова.
И сказал их удивительный человек – Чабуа Амиреджиби. Одним махом я прочитал большую статью с его размышлениями.
«Он, человек, ведет великую войну только с самим собой, – читал я дальше. – И нет в жизни ничего, что способно изменить лицо и смысл этой великой войны… Предъявлять строгие требования прежде всего к самому себе – только через это можно изменить и других людей, и условия, я имею в виду нравственные условия, от которых в конечном счете все зависит… Ведь у каждого есть своя миссия в истории… Каждый выбирает ту крепость, которую хочет взять. Для одного – это соперник, наделенный дарованиями большими, чем он, и гонимый тщеславием, он тратит все свои духовные силы на то, чтобы побороть этого соперника… Но есть и другие – цвет человечества, и они осаждают и штурмуют единственную крепость – собственную личность». Я думаю, Света, что такие люди не играют в игрушки, они не ищут ни славы, ни богатства, а преследуют лишь один Идеал – уподобиться когда-нибудь своему Небесному Учителю, частью которого мы все являемся.
Прочитав газету, я побрел дальше – по пыльным улицам к дому. Мимо проходили человечищи с пьяными и обшарпанными физиономии, безразличные лица и очень мало лиц одухотворенных. Много толпилось людей на улице.
Но было пусто – сумрак в глазах и туман в сердцах…
Вот ушел Павел Федорович – мой земной Учитель. Над моим рабочим столом его фотография. Иногда я обращаюсь к ней за советом. Я просто смотрю в его доброе лицо – и приходит решение. Земной Учитель – ни что иное, как окно. И Павел Федорович помог мне открыть окно в мой же духовный Мир.
Если ты также ищешь свое Окно, тогда найди того, за кем можешь броситься в Неизвестное. Без этого невозможно Высшее Достижение.
В повести «Пламя» Николай Рерих писал: «Мы окружены чудесами, но, слепые, не видим их. Мы наполнены возможностями, но, темные, не знаем их. Придите. Берите. Стройте»…
Не обижайся, Друг мой, что письмо мое напечатано, хотя ты и говорила, что любишь письма, написанные пером. Я ручкой уже давно не пишу – привык к машинке. Но уверяю Тебя, все звучание моей души на этих листках. Не привязывайся к физическому – лети к духовному» (май 1983).
На новой «культурной» работе, помимо сценариев для творческих вечеров, продолжал я баловаться и лирикой.
Для сотрудницы отдела, навеянные клубами дыма от ее сигареты, вышли, например, нежданные строчки:
За столом среди бумаг и дыма
Ты о чем-то долго говорила.
Нет – не о любви, не о природе,
И совсем не о плохой погоде.
Просто – говорила о делах.
И твой облик ясен был и светел.
Но печаль какую-то в глазах
Я совсем нечаянно заметил.
И хотелось мне спросить тебя:
– Где же ты находишься душою?
Почему с тобою говоря,
Я сижу с тобой и не с тобою?..
За столом среди бумаг и дыма,
Отрешенная, ты медленно курила…
Или вот такие сюжеты появлялись в воображении:
Я не верю твоим словам.
Твоим хлестким словам – не верю…
Я поверил твоим глазам —
Их мерцающим акварелям.
В темноте полуночи они
И доверчивы, и безрассудны.
Обними же меня, обними
И свои позабудь пересуды.
Я не верю пустому их вздору.
Я мертвящим фразам не верю.
Но от пальцев твоих я вздрогну.
От груди твоей захмелею.
Я растаю в твоих объятьях.
В поцелуях твоих замру я.
О, как сладостно было знать их —
Эти возгласы поцелуя.
Я поверил… А что в словах?
Кроме холода рассуждений —
В них зимы леденящий прах
И потухшие акварели.
Но когда я работал еще в Доме культуры и техники, это самое стихоплетство чуть не стоило мне должности. Был у директора день рождения. Собрались у него дома начальники отделов и их сотрудники. Цветы, поздравления. И я с неумытым рылом – с «поэмой» к новорожденному. Ну, вручил бы тихонько под столом – как адрес в раскрашенной папке. Так нет. Дура-ак – возьми вслух, да и зачитай – при всех-то. Кто за язык тащил. Вот и все так у меня в жизни: только наладится что-то, ан нет – какая-нибудь колдобина и попадет под ногу. Тут вот этот стих-поэма и попалась.
Ах Ты, гой еси, добрый молодец,
Николай, Ты сын Афанасия.
Раззудись плечом, да махни рукой,
Да надень скорей сапоги свои,
Сапоги свои с микропоркою.
И штаны надень ты техасские,
Подпояшь ты их ремнем кожаным.
Ремнем кожаным да узорчатым.
И суконную робу белую
На себя надень дефицитную.
Робу белую в клетку крупную.
В клетку крупную да с горошиком.
По рукавчикам порасшитую,
По груди по всей пораскрашену.
Оберни скорей, добрый молодец,
Ты Никола, сын Афанасия,
Шею белую да умытую
Голубой тесьмой в красну крапинку.
И кафтан накинь ты поверх ее
Из муравленой из синтетики.
И колпак надень на кудрявую
Ты на буйную на головушку.
Расписной колпак с нитью шелковой,
С нитью шелковой со рисуночком.
На плечо накинь на широкое
Шубу новую да дубленую.
И на двор иди о семи верстах.
И дружину там Ты свою скликай
Да хоробрую, богатырскую,
Чтобы шли они и несли к столу
Всяку рыбину из заморских вод:
Щуку крупную, да карасиков,
Рыбу семжинку, да белужинку,
Осетринку чтоб не забыли бы…
И так далее на нескольких страницах – довольно остро. Было там и начальство повыше нашего. Оно и усмотрело крамолу. Все же понимали, откуда такое богатство на столе, – номенклатура-то жила (да и сейчас живет) в другом государстве, чем простой люд.
Ну пригласили тебя, простофилю, за стол – так ешь молча, не выступай.
Неловкое молчание кто-то загладил веселым тостом. А через неделю почувствовал я легкое давление на себя со стороны замдиректора – дородной женщины, привыкшей к «почету и уважению». Но благо, что Николай Афанасьевич был человек хороший и добрый, и не без юмора. Он и поставил все на должное место.
Помню, через несколько лет, когда я не работал уже во Дворце культуры, когда отпустил бородку, которая до неузнаваемости может изменить облик человека, проходя мимо Дворца, жил-то рядом, просто решил посмотреть – как там теперь дела.
