Шлюпка и парусник, которыми я увлекался в училище, гантели, которыми я занимался, будучи офицером, уступили место классической йоге. В школе я никак не мог осилить немецкий, здесь же, на тебе, начал изучать хинди, увлекшись Индией. И в свободное от шитья рукавиц время в трех шагах от вышки с автоматчиком или в лагерной библиотеке по выходным – сидел я, не разгибаясь, над книгами. И казалась порой ирреальной та жуткая реальность, которая, словно бетонными плитами, окружала меня своей «заботой» и особо строгим специальным «вниманием». Исподволь стала возникать во мне мысль о том, что наука и религия – хотя и разные ипостаси познания человеком окружающего его мира, разные плоскости его ментального погружения в мир, тем не менее, мир этот – целостен и един. И значит – между мощными горными массивами, между наукой и религией, над пропастью, разделяющей их, все же должен существовать какой-то пусть не мост, ну хотя бы мостик. Очертания этого, в то время еще призрачного для меня моста, и стал я искать, окруженный заборами и надзирателями, шмонами и проверками, шитьем рукавиц и застольным чаем, таким необходимым загнанному в угол зэку. И о том, как зэки не давали загнать себя в этот самый угол, я продолжал подробно записывать в свою заветную тетрадочку, которая много лет спустя и переросла в книгу «Спаси себя сам».

9 августа 1999.

Дорогой Друг, у нас новость дня – президент Борис Николаевич вновь сменил премьер-министра. После прагматичного и одаренного ораторскими способностями Виктора Черномырдина последние полтора года радовали нас на экранах телевизоров молодой и очень умный Сергей Кириенко, умудренный годами и жизненным опытом Евгений Примаков, интеллигентный во всех отношениях Сергей Степашин, теперь же премьер-министром стал волевой и энергичный Владимир Путин. Сергей Степашин и трех месяцев не продержался на вершине правительственной пирамиды.

– Такие смены правительства – это какой-то абсурд всей системы власти, – заметил по этому поводу наиболее известный в нашей стране мэр Москвы Юрий Лужков, поправляя на голове съехавшую на бок от быстрой ходьбы новую кепку. Сбрасывал президент Ельцин премьеров, как мелкие карты из колоды, чтоб не мешали раскладывать какой-то лишь ему одному ведомый пасьянс. Вот теперь начат новый расклад. Россия же опять в ознобе.

Конечно же, первый демократически избранный президент за всю нашу тоталитарную историю – это немало. Но, видимо, не только на сковородке бывает первый блин комом. И все это – не лучшие знаки перед Концом Света.

Но продолжим наш путь.

Говорят, если есть Альфа, то должна быть и Омега, поскольку любое начало имеет конец. Кончились и мои «зэковские симфонии» с их мажорами (радостным настроением от лишней хлебной пайки) и минорами (грустью в карцерах и в камерах), с их crescendo (усилением режима) и staccato (отделением от семей).

«На воле», однако, начались мои новые скитания и неустройства. Разумеется, что путь на Флот однозначно мне был заказан, как и возвращение в армию вообще. О любимой работе по радиохимии или дозиметрии окончательно пришлось забыть.

После месяца утомительных хождений в поисках работы, испросив с меня слово больше «не подрывать и не ослаблять», меня взяли на поруки «рабочие» конструкторско-технологического института судоремонта в Таллинне, куда с большими трудностями, пока я был в лагерях, Галя с трехлетней Любашей переехала из Палдиски, поменяв квартиру.

Определившись с работой, я сразу же занялся выпиской из психбольницы в Черняховске Геннадия Парамонова, куда, как признанный невменяемым, он был помещен по приговору суда. Сначала я писал бумаги в разного рода инстанции, затем ездил к нему и встречался с ним. После освобождения из «больницы» Гена приезжал к нам на несколько дней. В Черняховске все же сделали из него больного человека. Позже он получил инвалидность и какую-то пенсию. Но его неустроенность до сих пор щемит мое сердце, и меня не оставляет чувство вины перед ним.

В это же время Судьба затеяла со мной новую Игру, дав лишь месяц передохнуть после возвращения из Зоны. В первый же день работы на заводе судоремонта, куда я добирался в самый конец города с трамвайными пересадками более чем за полтора часа, мое внимание привлек плакат на стене в коридоре, сообщавший о том, что в Таллинне открывается выставка картин художника Н. К. Рериха. Остановили меня перед плакатом восточные мотивы его исполнения. Так и пахнуло на меня экзотикой Индии, ее духовным очарованием и какой-то притягательной силой. Естественно, что мне захотелось познакомиться поближе с творчеством художника, тогда еще неизвестного широкой общественности.

Как выяснилось, повесил плакат на стене сотрудник нашего же вычислительного отдела, рабочее место которого располагалось в соседней комнате.

Им оказался Николай Николаевич Речкин. Мой собеседник пояснил, что сегодня у него последний рабочий день – он увольняется. Взяв телефон и домашний адрес нового знакомого, я напросился созвониться с ним и, если можно, зайти для беседы. Жили мы на Сыпрусе-Пуйестее 208.

Показав адрес Николая Речкина жене, я спросил:

– Где эта улица Таммсаарэ?

– Дом не знаю, – сказала она, разглядывая бумажку с телефоном и адресом, – а улица, – Галя подошла к окну, и я за ней, – если вправо вдоль нашего дома пройти, смотри туда, – указала она пальцем, – эта улица перпендикулярно проходит.

Я не верил своим глазам – не могло такого быть. Полагая, что здесь какое-то недоразумение или неточность в адресе, в полном смятении чувств я быстро оделся, спустился вниз, прошел через двор. Мой новый знакомый действительно жил в трех минутах ходьбы от нашей парадной. Поднявшись по лестнице, я позвонил… Вскоре мы сблизились настолько, что я мог приходить к Николаю запросто. И не только я, но и все мое семейство.

Между Галей и его женой Аллой, между семилетней Любашей и двумя его детьми Костей и Светой установились дружеские отношения. Коля серьезно изучал творчество Рерихов, в то время как в России о Рерихах, давших миру «Учение Живой Этики», говорили тогда лишь шепотом.

И как когда-то энциклопедичностью Гегеля, теперь я был поражен вселенским охватом проблем Бытия, который встретился мне в Живой Этике:

И вспоминались мне золотые листья у подножия Храма Иоанна Кронштадтского. Верилось, что придет время, когда купола его вновь засияют светом и радостью молящихся в нем, поскольку говорилось в Учении:

Сколько раз в Зоне, читая Евангелие, именно такое дыхание исходило на меня с его священных страниц. Теперь же особенно укрепляли мою душу пламенеющие слова из нового Учения:

Вспоминались и сны, посещавшие меня в Зоне, особенно во времена голодовок. Рассказывая их своим друзьям-зэкам, я не раз слышал в ответ: «Наверное, священником будешь».

Теперь, завороженный величием и красотой Живой Этики, я с упоением отдался ее ритмам и откровениям. Через год нашего общения Николай Речкин представил меня Павлу Федоровичу Беликову[1] (см. нумерацию в приложении – Примечания).