В этот период времени мои духовные искания шаг за шагом привели к тому, что моя «гуманитарная» новосибирская жизнь стала все больше и больше вступать в противоречие с основной работой на вычислительных центрах.
И в ноябре 1981 года, собрав в папочку гуманитарные «грамоты» и «дипломы», газетные статьи и кое-какие «регалии», я вышел из дома, свернул направо, прошел через арку двора и оказался прямо у центрального входа во Дворец культуры и техники им. В. П. Чкалова, который был также близок от нашего дома, как и дом Николая Речкина в Таллинне. После непродолжительной беседы с директором Дворца культуры я был принят заведующим отделом по культмассовой работе.
Наконец-то, расставшись с «железом», я с упоением и творческим энтузиазмом углубился в написание сценариев для всякого рода заводских праздников и вечеров.
Особенно нравилось мне проводить творческие встречи с интересными людьми города, благодаря которым у меня возникали новые знакомства и новое духовное сотрудничество.
Среди этих интересных, талантливых и незаурядных людей следует упомянуть, например, поэтессу Елизавету Константиновну Стюарт. В стихотворении «В зимнем Академгородке» она писала:
Здесь столько сложностей – в открытьях,
Идеях, вкусах и борьбе,
В исканьях истин, даже в быте
И в человеческой судьбе.
Возможности – и невозможность.
И кто-то счастье проглядел.
И всюду сложность, сложность, сложность,
Как непреложность и удел.
Но каждому в окне морозном,
Как в обещанье – «помогу», —
Есть просто белые березы
На просто голубом снегу.
На вечерах встреч с писателями я сблизился с Юрием Михайловичем Магалифом. До сих пор зримо представляю себе наши беседы за чашкой чая в его гостеприимном и очень уютном доме, в его просторном кабинете, в котором не прижатый к стене, а в свободном пространстве стоял большой рабочий стол писателя. А на полу – темно-синий, как вечернее небо, палас. Проникнувшись доверием к нему, я дал Юрию Михайловичу на рецензию рукопись книги о тюрьмах и лагерях, с предварительным названием «Зона».
Благодаря моей новой работе, возникла и далее развивалась переписка с Марией Васильевной Сербегешевой, директором Дома культуры г. Мыски (Кемеровская обл.). Это была энергичная и знающая свое дело женщина. Копна бархатно-черных волос обрамляла ее загорелое лицо, которое делали очаровательным темно-карие глаза и в меру припухшие губы. Особенно же меня поражала певучесть ее речи и нежданно глубокий голос, которые гармонично дополнялись какой-то царственной пластикой движений.
Дорогой Друг, я описал так подробно облик Марии Васильевны лишь для того, чтобы отметить, какое все же странное воздействие на мужчин оказывает женская красота, особенно, если они (мужчины) увлекаются литературой или поэзией, рисуют что-то там или просто мечтают, устремив взор в потолок или в кружку пива.
Тогда, еще и не зная ничего толком о заинтересовавшем их предмете, таким мужчинам свойственно, отталкиваясь всего лишь от необычного изгиба женских бровей или губ, от блеска глаз или плавной линии тела, впадать в эйфорию или в экстаз любовного очарования, наделяя носительниц этих линий совершенствами, какие только взбредут в воспаленные мужские головы. И далее – неизбежно следует безоглядное устремление мужчины, но уже совершенно без головы, за своим же воображением, за этой мистикой нашего бытия, нежданно берущей свое начало неизвестно откуда и также исчезающей неизвестно куда. При этом бегущие за химерой еще и лепечут непрестанно нелепые стишки вроде этих:
«И от зари и до зари тоскую, мучусь, сетую.
Допой же мне, договори ту песню недопетую…»
И от костра одна зола. Всё душу растревожило.
Со мной бы милая была – мое бы сердце ожило.
А так – одна тоска и грусть, что колокольни звонница.
Эх, кабы руки протянуть да до волос дотронуться,
Коснуться рдяных губ и плеч, осыпать ее розами,
Да в росную траву увлечь за белыми березами.
Но кони унесли ее за степи и за просеки.
Кабы желание мое, я все на свете бросил бы —
И в степь за нею поскакал, рванув рубаху алую…
Да кто-то крепко привязал мою кобылку бравую.
И плеть забросил за овин, уздечку спрятал в погребе.
И в сумерках брожу один, и сердцем будто обмер я.
И от зари и до зари тоскую, мучусь, сетую.
Допой же мне, договори ту песню недопетую…
И когда от этой любовной мистики мужчина вдруг возвращается в мир окружающих его реалий, то искренно удивляется – а куда же делись все эти линии и изгибы? Но дело уже сделано. И как говорил известный писатель Михаил Жванецкий: «Одно неловкое движение – и вы отец». Зная эту мужскую слабость, женщины в полной мере используют ее в своих целях, резонно полагая, что для продолжения рода достаточно, чтобы мужчина, в общем-то, лишь бы чуть-чуть был благообразнее обезьяны – хотя бы без шерсти.
В феврале 1983 года меня перевели заведующим отделом в Межсоюзный Дом самодеятельного творчества, а через месяц отправили в Ленинград на курсы повышения квалификации. Среди многих культработников, приехавших с разных городов страны, выделялась широтой взглядов Светлана Рехвиашвили из Нальчика (Кабардино-Балкария). Мы обменялись адресами.
«Светлана, здравствуй, – отвечал я Светлане Андреевне на одно из ее писем. – Сейчас у нас холодно, но в тот день, когда ты писала мне (19 мая), была жара – 28 градусов. И все сразу сбросили с себя одежды – оголили тела и сердца навстречу животворящим лучам солнца. Видно, сердце твое направило к нам сюда, в далекий и суровый сибирский край, гигантский шар тепла и света от южного неба, южного солнца, южного сердца. И все звенело у нас в этот день, наливаясь радостью и свежестью. И в обеденный перерыв я вышел к березам, в рощу, расположенную рядом с нашим Межсоюзным Домом.
Первые робкие травинки уже проглядывали сквозь черноту земли, оживотворяя ее зеленым цветом надежды. Березы как бы очистились от весеннего изморози и еще больше отливали белизной под ярким солнцем. Они стояли притихшие, задумчивые в своей готовности вот-вот прорвать набухшие почки и излиться нежностью листа, ароматом рождения новой жизни, нового откровения. Вдруг между березами я заметил твое платье. Ты то удалялась, то приближалась – призрачная и реальная. Потом подошла ко мне и спросила:
– Куда ты идешь?
– Я не знаю, куда иду. И не знаю, где мой Путь, – ответил я нереальной реальности. – Но, все равно, – пойдем со мной в дальнюю Дорогу.
– Пойдем, – ответил ветер.
И ты согласилась с ветром. Солнце улыбалось нам. И мы улыбались солнцу. Но вдруг ты стала лучиком этого солнца и спряталась в нем. И когда ты спряталась в нем – в своем Вечном Доме, я пошел по тропинке сквера к своему земному дому. Проходя мимо скамейки, я увидел детей, которые резвились в песочнице со своими игрушками. Их же мама совершенно на детские игрушки не обращала внимания. Она была занята взрослыми игрушками – что-то, отрешенная от всего, вязала. Она пребывала в мире петель и узоров, рукавчиков и спинок, в мире – таком далеком от меня и таком непонятном.
Воистину, – подумал я, – каждый живет в своем маленьком мирке. И сколько людей, столько и субъективных мирков, рьяно претендующих на объективность. Иногда эти мирки сталкиваются, словно атомные ядра, но почти никогда не сливаются в один мир для двоих. Разве что пламя любви соединит части двух сфер в один эллипсис, да и то ненадолго. Так и живем – у каждого свой игрушечный мир. У детей и у взрослых. Но ведь дети же оставляют иногда свои игрушки, понимая внезапно, что они уже не дети. Иногда и взрослый говорит о другом взрослом: «Он еще ребенок – все еще играет в игрушки». Как дети, так и взрослые иногда понимают, что игрушки – это игрушки, что они не настоящая жизнь, и он, взрослый, уже готов к настоящей жизни…
