Изуна улыбался и плакал, но уже от счастья. Насколько же приятно, когда тебе говорят такое без тени зависти. Мальчишка сам безмерно одинок, но пытается помочь, несмотря на все обиды. Кто знает, может и он вырастет с добрым сердцем, позабыв всë плохое, что творилось в его нелëгком детстве.

***

— Изуна, — мягко позвал Таджима, и он тут же повернулся, не успев выйти с кухни.

Мальчишка вздрогнул, глаза широко раскрылись, длинные волосы взметнулись и сделали полоборота. Он долго будет винить себя в том, что не сбежал из дома раньше, до того, как отец почал наверное уже пятый литр пива. Хотел дождаться пока брат проснётся, но как же многого в то утро он не знал.

Мужчина с презрением и страхом смотрел на младшего сына. Большеглазая нервозность читалась сейчас на лице мальчишки. И не только. Вокруг него возникла аура, он буквально видел это, аура предельного напряжения, отчего он казался более опасным в сравнении с тем, каким был все эти годы. И Таджима боялся, сейчас действительно боялся, потому что он был здесь, весь целиком, другой, особенный, отличающийся от того, каким он хотел его видеть, какого вылепил собственными руками.

Откуда-то издалека, из глубин сознания и памяти донеслись слова, произнесëнные охрипшим голосом старшего сына, которые он услышал однажды во время бессмысленной разборки, слова, произнесëнные безжизненным, апатичным голосом: «Когда-нибудь ты убьëшь нас. Когда-нибудь ты зайдёшь слишком далеко, и это будет конец. Ты перегнëшь палку».

Тогда он ответил: «Делай по-моему, и этот день никогда не настанет».

Сейчас же, смотря на Изуну, он задался вопросом, а не настал ли этот день.

— Что, пап? — уверенно спросил он. — Что тебе нужно?

— Похоже, что я был несправедлив к тебе, — его голос доносился как будто издалека, как из радиоприемника. — Я бил тебя ни за что…

— Спасибо…

И вот тут Таджима не удержался от громогласного смеха. Его рука быстрым и нелепым движением смахнула пустые бутылки со стола, а в другой руке уже был наготове форменный ремень.

— Как мило, Изу, — пьяно пробормотал отец, подходя ближе к застывшему в дверях подростку. — Ещё ни один урод не говорил мне спасибо за то, что я их убиваю…

— Ты не сделаешь этого, — Изуна говорил шёпотом, а глаза старался держать закрытыми до тех самых пор, пока в лицо не ткнулось что-то прохладное и глянцевое. Мальчишка пошатнулся, а когда открыл глаза, то увидел, что на пол упала половина снимка, которую он хранил под подушкой. На второй половине был Хаширама, но он отправился в мусор за ненадобностью, зато на этой половине отчетливо виднелись некогда мокрые следы губ. — Что это?

— Это ты мне должен сказать что это, — токсично рассмеялся отец снова. — Зачем ты это прячешь?

— Я… Не… Я не должен…

— Заткнуться! Вот что ты должен! — Таджима хлëстко ударил сына ремнем по бедрам, от чего по крови побежал адреналин. — Это бил я тебя ни за что, а теперь и вовсе убью! Обществу не нужны такие уроды, как ты!

Ремень качнулся… Чуть опустился. Мужчина смотрел на парня, прижимавшего ладонь к ушибленному месту, но не произнëсшему ни звука. Он ждал совсем другого. Криков, просьб о помощи, визгов боли, но нет, не сейчас. Изуна похоже не замечал ремня, не видел и самого отца, и Таджиме стало как-то не по себе. А был ли он здесь? Идиотский вопрос, но был ли?

Таким ужасным и одновременно таким простым показался ему этот вопрос, и на мгновение он испугался, что совершенно оторвался от самого себя и помчится, как перекати-поле под сильным ветром. Но тут же взял себя в руки. Он здесь, всë в порядке. И если маленький сучëнок не объяснит в течении тридцати секунд, что фотография старшего брата делает у него под подушкой, то выглядеть он будет так, словно его выбросили из вагона, несущегося на полном ходу поезда.

— Прости, Изу, но я должен, — с наигранным сожалением произнёс он, снова занося ремень для удара.

Мужчина уже видел эту смесь страха и агрессии. Но впервые видел такой взгляд на себе от младшего сына.

— Отпусти ремень, — наконец услышал он. — Это просто фотография.

Ремень медленно качался перед ним, как маятник. Его глаза блеснули и больше уже не отрывались от лица сына. Мужчина вновь внимательно всмотрелся в него, но не обнаружил никакой реакции. Он стоял, наклонив голову, чуть расставив сильные ноги. Потом Изуна провёл по волосам — рассеянно, — словно его занимало много важных проблем, а ремня он и вовсе не видел. А ещё этот кусочек фотографии, что лежал у ног…

Таджима за шесть лет наслушался этой галиматьи, что постоянно нёс Мадара. Я не такой, это шутка, и всё в этом духе, потому сейчас просто пропускал все мимо ушей. С него довольно.

Быстро двинувшись на сына, он занёс правую руку, как человек, готовый бросить копьё. Ремень со свистом рассëк воздух. Изуна видел его, попытался увернуться, правым плечом зацепил дверной проëм, и ремень сочно приложился по его левому предплечью, оставив красную отметину.

— Я должен это сделать, малыш. Ты плохой мальчик, — повторил Таджима. Голос звучал спокойно, в нём даже слышалось сожаление, но зубы обнажились в жестокой улыбке. Он хотел увидеть этот взгляд, хотел прочитать в этом взгляде страх, ужас и стыд, хотел, чтобы этот взгляд сказал ему: «Да, я плохой мальчик, я это заслужил». А потом он бы убил его, без зазрения совести, потому что таких сыновей ни у кого не должно быть. — Извини, но сегодня ты один, никто тебя не спасёт…

— Пап, послушай…

Он нанëс боковой удар и увидел, как ремень обвил мальчишеское бедро, а потом чмокнул по ягодице.

— Даже не пытайся сопротивляться, Изу, — прохрипел он, снова поднимая руку для удара.

— Пап, прекрати, — ответил Изуна, и его интонация только больше разъярила отца, он пытался говорить с ним, как воспитательница с пятилеткой, устроившим истерику из-за того, что тому не дали поесть песка. — Хватит уже упрекать нас в том, чего мы не делали.

Таджима мало что услышал. Он взревел и двинулся на него, наклонив голову и вслепую размахивая ремнём. Ударил им сына, отбросив по стене, снова поднял руку, ударил, поднял руку, ударил. Мужчина пытался загнать мальчишку на второй этаж, а там уже запереться вместе с ним в комнате, как до этого сделал со старшим. Он гнал его вверх по лестнице, взмахивая ремнём, нанося удар за ударом. Руки Изуна поднял, чтобы защитить лицо, но бить по телу ему ничего не мешало. В тишине большого коридора ремень зычно щëлкнул. Но мальчишка не кричал, как бывало до этого, не молил о пощаде, как обычно, не звал брата на помощь. И, хуже всего, не плакал, как бывало всегда. Слышались только удары ремня да их дыхание, одно тяжёлое, а второе лёгкое, но частое.

Изуна метнулся к своей двери, даже не подозревая, что именно это отцу и нужно было. Плечи покраснели от ударов, волосы летели вслед за ними. Мужчина двинулся следом, бежать он уже не мог, и порядком задыхался, это слегка тревожило.

Мальчишка забежал в комнату и добрался до письменного стола, и Таджима подумал, что он залезет сейчас под него и скрючится там в три погибели. Вместо этого он что-то схватил и запустил в сторону отца, то была массивная каменная карандашница, что угодила по груди и, упав, стукнула по пальцам.

— Прекрати! — взревел он. — Прекрати, дрянь!

Он услышал глухой удар, донëсшийся словно изнутри головы. Из правого глаза высыпали искры, и он отступил на шаг. Что это за звуки? Мальчишка, что, пытается кричать на него?

— Никогда, слышишь, никогда ты больше меня не ударишь! — кричал Изуна и в какой-то степени был очень даже прав, правда, пока не подозревал насколько. — Оставь нас в покое! Неужели мы так мешаем тебе жить?!

Кровь заливала мужчине правый глаз, соленая и горячая. Он стёр её тыльной стороной ладони. Постоял, уставившись на сына, будто никогда не видел раньше.

— Сейчас ты заткнëшься и будешь вылизывать своим умелым языком всю кровь с моего лица, — произнося эти слова, он изо всех сил боролся с одышкой, и ему это не нравилось. Одышка смазывала эффект. Одышка говорила о слабости. — И если мне понравится, как ты это сделаешь, возможно, я изобью тебя не слишком сильно. Ты даже сможешь ходить после этого.