— Бежим!

До сих пор не понимаю, как у меня снова не разболелась голова.

Мой гость молчал минуты, наверное, две, прежде чем заговорить. Но когда-нибудь он должен был прервать свое молчание. И он его прервал. Весьма интересной фразой:

— Это меня должны были убить, — сказал он.

— Простите? — не понял я.

— Это меня должны были убить на вернисаже, — повторил мой нежеланный гость.

Он был очень серьезен. И явно не расположен к сомнительным шуткам. До сих пор удивляюсь, как это я его сразу узнал, ведь более невыразительного лица я не встречал даже тогда, когда за мной следили самые безликие существа на свете — филеры из госбезопасности. Впрочем, это отдельная история, о ней я в свое время рассказывал. А узнать его я мог, очевидно, лишь по одной простой причине: в тот момент, когда он нажимал на кнопку звонка в моей квартире, я думал именно о нем.

Будем считать, что он телепатирует и пришел на отчаянный зов моей мысли.

Версия спорная, но другой у меня не было. Немного позже, разумеется, все встало на свои места, и мне многое стало понятно.

Но обо всем по порядку.

Итак, он заявил мне:

— Это меня должны были убить.

Здесь, пожалуй, я опущу некоторые подробности, повествующие о моих реакциях на эти слова: удивление там, жгучий интерес и прочие проявления темперамента моей, что там говорить, неординарной натуры.

Вот вам примерная стенограмма нашего разговора:

— Как это? — это я.

— Очень просто, — это он.

— Мне непонятно. Может быть, вы соблаговолите объяснить хоть что-нибудь?

— Я объясню. Разумеется, я объясню, я ведь за этим сюда и пришел.

— Не лгите.

— Что вы сказали?

— Я говорю, не лгите.

— С чего вы взяли, что я вам лгу?

— А с чего вы взяли, что я вам поверю, будто бы пришли ко мне с единственной целью: якобы рассказать, что произошло на самом деле? Я вам кто — брат, сват, исповедник? Я вам даже не любовница.

(Это была неудачная шутка, признаю, но вы бы видели, как у него глаза сверкнули. На всякий случай я решил держаться от него подальше, и уж во всяком случае, на будущее воздержаться от всяких шуток и намеков на однополую любовь. Не хватало мне несчастной мужской любви — я от баб не успеваю отбиваться.)

— Фотоаппарат, на котором подорвался господин Сюткин, принадлежал мне.

— Вы фотограф?

— Да.

— Почему вы смеетесь?

(На самом деле он как-то зловеще усмехнулся.)

— Потому что говорить фотограф — не совсем точно. Это все равно, что про вас говорить, что вы можете писать рождественские открытки.

— Что это значит?

— Это значит, что я не просто фотограф. Я экстрапрофессионал.

— Костя тоже не групповые снимки делает в детских садах. И что?

— Я же говорю, что я — экстра. А господин Сюткин — всего лишь крепкий профессионал.

— Э-э… Какая, простите, здесь принципиальная разница?

— Господин Сюткин, насколько я знаю, дал вам некую фотографию. Это моя работа.

(Здесь должен признаться, что в этом месте нашего разговора наступила пауза, которая продолжалась с добрую минуту. Вы можете догадаться, почему. И потом мне не нравилось, какого он мнения о профессиональных способностях Кости.)

— Снимок, надо сказать, не очень качественный, — небрежно заметил я.

Он улыбнулся. И остался таким же невыразительным, как если бы не улыбался. Он был бы гением среди филеров.

— Обстановка, в которой этот снимок делался, не позволяла сделать работу качественнее ни на йоту.

Тон, каким он произнес эти слова, убеждал. Почему-то я ему сразу поверил. Ну нельзя было лучше сделать эту фотографию, хоть ты убейся.

— Поэтому, надеюсь, вы поймете меня, если я сообщу вам, что заткнулся еще на одну минуту.

Это нужно было срочно проверить.

— Надеюсь, вы не обидитесь на меня, если я снова скажу, что не верю вам? — спросил я.

Он пожал плечами и молча достал из своего кейса — я сказал вам, что у него был с собой кейс? Нет? так вот говорю! — плотный конверт, в котором без труда угадывались фотографии. Без лишних разговоров я их вытащил и подверг тщательнейшему обследованию.

Эти фотографии стоили целое состояние. Можно было ручаться головой, что это не было монтажом.

Да, другой бы спорил, а я не стану — фотографии были экстра-класса. Вот, к примеру, за этот снимок любое солидное издание отдаст все, что пожелает его автор. Даже и не знаю, какую сумму гонорара можно было бы потребовать за эту фотографию.

Судите сами: передо мной стоял напрочь разъяренный Президент страны в тренировочных штанах, майке-безрукавке и тапочках на босу ногу. Чуть позади него, через плечо — лицо начальника службы охраны, которого по недоразумению считают чуть ли не серым кардиналом. Лицо это выражало крайнюю степень любопытства. А перед Президентом, сгорбившись от праведного гнева самого высокого после Бога начальства, стоял отец российской приватизации Ледочубов, как я его называю, с испуганным и растерянным лицом. И все это на какой-то чуть ли не лужайке.

— Неплохо, — заметил я, указывая на этот снимок.

Он кивнул.

— Я знал, что вам понравится, — слишком уж безразлично проговорил он. — Именно этот снимок. Другие тоже ничего, но это, признаюсь, моя гордость.

— Как вам это удается? — поинтересовался я у него. — Вы что, купили камердинера Президента? Кстати, напомните, пожалуйста, мне его фамилию.

Он не улыбнулся, давая понять, что юмор мой в данной ситуации неуместен. Видимо, очень гордился тем, что делает и трепетно относился ко всему, что к этому относилось. Я вас не слишком запутал? А представьте, каково было мне.

— Насколько я знаю, у него нет камердинеров, — сказал он.

Меня все больше и больше заинтересовывал этот невзрачный человек.

— Насколько вы компетентны, когда с такой уверенностью заявляете обо всем, что касается Президента? — спросил я его.

Он помолчал с полминуты, а потом, вздохнув, сказал:

— Лучше, если я расскажу вам все по порядку. Идет?

— Сделайте милость, — ответил я.

Самую свою первую скандальную фотографию Стасик Лейкин сделал очень давно — еще когда учился в шестом классе средней школы. Получилась она у него случайно. Но это была та самая случайность, которая впоследствии становится осознанной необходимостью.

Научился он этому делу в фотокружке пионерского лагеря. Вернувшись в конце лета домой в Москву, он целыми днями ходил по городу со скромненькой «Сменой» на груди, фотографируя все подряд. Очень его увлекло это дело.

В школе, куда он явился после каникул, его моментально прозвали «фотографом». Он снимал все, что видел, иногда даже щелкал пустой камерой — чтобы не терять чувство мгновения, так для себя он назвал свое состояние потом, когда подрос.

Его послали в учительскую за журналом, и когда он подходил к ней, то в приотворенную дверь увидел вдруг грустную школьную старшую пионервожатую Лену, сидевшую за столом, и показавшуюся ему Аленушкой в своей печальной задумчивости. Фотоаппарат всегда был у него с собой, и решение родилось сразу, как он увидел девушку.

Стасик осторожно навел на нее объектив, и в тот момент, когда палец уже нажимал на рычажок спуска, откуда-то со стороны к прекрасному лицу Лены вдруг метнулась мужская рука, и щелчок фотоаппарата заглушила отчетливая пощечина. Голова Лены метнулась в сторону от удара, и тут же девушка заплакала. Сердце Стасика отчаянно колотилось, но он взял себя в руки, вошел в учительскую, забрал классный журнал и, стараясь ни на кого не смотреть, покинул помещение. Его ухода ждали Лена и учитель по физкультуре Сергей Михайлович.

Проявив дома пленку и напечатав фотографию, Стас увидел, что получился чуть ли не документ: лицо Лены, рука Сергея Михайловича, на запястье которой отчетливо виднелась татуировка, известная всей школе: огромный якорь, обвитый цепью, но самое главное, конечно, было лицо Лены, на котором явственно читались боль и страх.