— Прав, — ответил Туровский. — Но их мог взять кто угодно. Дверь моя открыта все время, и лежало это все время здесь. Я не держу в каюте ничего такого, что могло бы привлечь чье-то высокое внимание. Любой может зайти и взять — от горничной, которая убирает, до Прищипенко.

Едва он успел произнести знаменитую фамилию, как ее обладатель вырос на пороге.

— Что это такое?! — не успев войти, заверещал он, потрясая открыткой. — Что это такое, я вас спрашиваю?!

Туровский устало вздохнул:

— Это открытка, — ответил он.

— Это у вас шутки такие?! — продолжал метать молнии депутат.

— Послушайте, — поспешил я на помощь Максиму. — Вы же понимаете, что Туровский здесь не при чем. Он сам в недоумении. Вы могли бы помочь расследовать все эти странные дела, что у нас творятся, а не нагнетать обстановку.

— Не вам меня учить, Лапшин, что мне делать, а что нет, — заявил этот государственный деятель, но тут же сориентировался. — Ладно, как я понял, вы не в силах мне что-либо объяснить, это ежу было понятно с самого начала, и я действительно готов вам помочь.

Я выругался про себя последними словами. Надо же было так лохануться. Теперь он просто житья не даст.

Прищипенко стал мерить каюту Туровского длинными, несоразмерными с его ростом шагами. Мы молча за ним наблюдали.

Наконец, он остановился и в недоумении посмотрел на нас:

— Ну? — сказал он. — Что же вы молчите?

Мы с Туровским переглянулись. Затем Максим осторожно спросил его:

— А… что мы должны говорить.

— Как? — поразился он. — Введите меня в курс дела!

И мы снова переглянулись. Туровский беспомощно пожал плечами, и я понял, что его надо спасать.

Я глубоко вздохнул и начал:

— Господин депутат! — мой голос звучал как призыв к помощи. — С самого начала круиза на нашей лодке творятся самые невообразимые вещи.

Я вдруг испугался, что он понимает, что над ним смеются, и повнимательней к нему присмотрелся. То, что я увидел, чуть не повергло меня в шок.

Депутат Прищипенко слушал меня с таким видом, будто находился в собственном кабинете. Он надул щеки, выпятил губы, задумчиво уставился в одну точку — само внимание. Именно так, понял я, выслушивает он тех, кому посчастливится добраться до его высокого внимания. Именно так он вершит судьбы несчастных.

Я поймал себя на мысли, что довольно долгое время молчу, а Прищипенко с удивлением смотрит на меня.

— Ну вот, — спохватился я. — Сначала, как вы знаете, уважаемый депутат, от инфаркта скончался участник круиза, некий Роман Левит. Вы познакомились с ним за пятнадцать минут до его смерти, — не преминул я ввернуть это обстоятельство.

— Да, да, — нетерпеливо проговорил он, — дальше, дальше.

— Вот, — кивнул я, — а дальше сердечные приступы произошли еще с двумя людьми. Потом было это странное объявление, которое слышали все, и вы в том числе.

— Да, — кивнул он тоже. — Возмутительно…

Что именно возмутительно, он уточнять не стал — и так все вроде понятно.

— Потом исчез один из тех, кто испытал сердечный приступ, и это серьезно нас беспокоит, — продолжал я.

— Почему? — вскинул он на меня глаза.

— Ну как? — развел я руками, — мало ли какие рецидивы может вызвать этот странный сердечный приступ?

— Почему странный? — деловито осведомился он.

Мне всегда было интересно: он от рождения глупый, или это государственная служба делает людей такими?

Я ответил:

— Мы же не знаем, действительно ли это был сердечный приступ, или это результат действий маньяка, который способен на все?

— Ага, — сказал Прищипенко.

— А теперь — эти открытки, — подвел я итог. — Зачем это нужно нашему маньяку?

Прищипенко глубокомысленно покивал и сказал:

— Ну что ж. Все ясно.

— Ясно?! — восхитился я. — Завидую.

— Завидуете? — быстро посмотрел он на меня, чувствуя подвох. — Чему?

— Как — чему? — улыбался я, пожирая его глазами. — Я только вам рассказал, как все было, а вам уже все ясно. Вот что значит быть государственным деятелем!

Прищипенко внимательно смотрел на меня, пытаясь понять, насколько я искренен. Я широко ему улыбался, и он посмотрел на Туровского. Тот не разделял моего убеждения и потому откровенно зевал.

Не зная, как относиться к тому, что я говорю, Прищипенко не стал дразнить гусей.

— Вы вот что, — приказным тоном произнес он, обращаясь к Туровскому, — напишите мне все это. Небольшой такой отчет, понятно?

Туровский опешил, бедняга.

— Зачем?! — только и смог выговорить он.

Я посмеивался, но когда Прищипенко посмотрел на меня, по возможности сделал серьезный вид. Депутат молчал, продумывая ответ, и, наконец, сказал:

— Надо!

И, не давая Туровскому ни опомниться, ни возразить, быстрым шагом вышел из каюты.

Долгое время распорядительный директор не мог закрыть рот. Наконец он повернулся ко мне. Вид у него был, прямо скажем, ошеломленный.

— Слушай, — выдохнул он. — Ответь мне на один только вопрос: кто выбирает таких мудаков в Думу?!

Я улыбнулся.

— Народ, — ответил я.

Он кивнул головой, соглашаясь, а потом как-то непонятно посмотрел на меня:

— А кто принимает таких мудаков на факультет журналистики?

Вот это, что называется, по-нашему. Он мне сразу стал ближе, что ли.

— Как тебе сказать, — вздохнул я. — На свете много есть такого, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам.

— Согласен, — он протянул мне руку.

Я с удовольствием ее пожал.

— Ну так что там с открытками? — спросил я его.

— А что там с открытками?

— Ты знаешь, кто их писал? Вы уже сверяли с почерками?

— Знаю, — спокойно ответил Туровский.

— И кто? — стараясь оставаться спокойным, спросил его я.

— Калачев.

— Кто?!

— Пропавший псих.

Я помолчал, а потом сказал:

— Вот так, да?

— Так.

— Замечательно. — Я заходил по комнате. — Ну что ж. Этого можно было ждать, правда?

— Почему это? — удивленно смотрел на меня Туровский.

— А почему нет? — пожал я плечами. — Все логично.

— Ты думаешь?

— Конечно. Все, во всяком случае, логике не противоречит.

— И что же ты можешь сказать по поводу всего этого?

— Что я могу сказать? — улыбнулся я. — Пока немного. Но меня не оставляет ощущение, что еще немного времени, и я смогу сказать об этом значительно больше. Я смогу сказать об этом все.

— Вот так, да? — сказал он.

— Так, — ответил я. — Кто-то начинает играть в такие игры, что страдает суть игры. В известной тебе карточной игре «Очко» это называется перебором.

За ужином мы поначалу молчали, как бы давая возможность любому выбрать тему и начать разговор так, как хотел бы тот, кто отважился на это.

Мы впервые ели за столиком впятером — Вероника с Вячеславом Сергеевичем вышли-таки на люди и стали есть вместе со всеми.

Первой, как и следовало, ожидать, не выдержала Вероника:

— Ну, и что вы обо всем этом думаете, милые мои сотрапезники? — спросила она после того, как тщательно пережевала и проглотила кусочек телятины.

— Телятина приготовлена замечательно вкусно, — почти моментально откликнулся я. — И вообще, давно признано всеми, кормят нас здесь очень хорошо, — я посмотрел на всех и, как мог, спросил весело: — Не так ли?

Веселье мое никто не поддержал. Они словно с цепи сорвались:

— Все-таки я чувствую, что добром это не кончится, — сказала Рябинина.

— Да, неприятно, — согласился Вячеслав Сергеевич.

— Нужно надеяться на лучшее, — приободрил их Сюткин.

— А меня не оставляет чувство страха, — призналась Вероника.

— Честно говоря, меня тоже, — кивнула Рябинина.

— Нужно надеяться на лучшее, — повторил Костя.

— Неприятно, — снова проговорил Вячеслав Сергеевич.

Уважаемые господа, вы можете мне не верить, но это было, они действительно говорили все это. Но самое страшное было не это. Самое замечательное заключалось в том, что практически каждый из них, говоря, не переставал жевать. Другими словами, мои интеллигентнейшие соседи, простите за подробность, говорили за столом с полным ртом, честное слово.