— Да так, — туманно ответил я. — Предлагаю остаться здесь и открыть свое дело.
— Здесь?! — взгляд Кости был неистребимо доверчив. — Ты с ума сошел.
— А что, неплохо, — усмехнулся я, — ни читателей, ни писателей. Одни белые медведи…
— Нет уже белых медведей, — неожиданно жестко заявил Костя. — Все — в зоопарках.
— Не расстраивайся, — успокоил я его.
Он только пожал плечами, почему-то до крайности разозленный.
— Костя, ты чего? — мягко спросила его Рябинина.
— Да так, — ответил он. — Знаете, что мне все это напоминает? — и он обвел вокруг себя рукой, указывая на все: на льдины, на белое это безмолвие, на пассажиров, которые разбрелись и чего-то копошились там и сям.
— Что? — с интересом спросил я.
— Наше светлое будущее, — чеканно и торжественно произнес фотограф Костя Сюткин. — Нашу конечную цель. Цель нашего великого пути. И так далее, — сник вдруг он.
Я смотрел на него так, словно он открыл мне закон гравитации — легко и доходчиво.
Просто и изящно.
— А что, похоже, — задумчиво вдруг произнесла Рябинина.
Мне не хотелось шутить и как-то хитро отвечать. А со мной, господа, такое бывает редко, когда мы втроем сбиваемся в стаю — или в коллектив, если угодно.
Когда нас позвали в лодку, это показалось счастьем.
2
Труп Рохлина обнаружил Илья Блудов. Как потом я узнал — вместе со всеми, разумеется — именно судовой врач заметил, что дверь в каюту Рохлина приоткрыта, и это его почему-то насторожило. Что именно привлекло его внимание, он и сам затруднялся объяснять. Туровский мне потом в лицах пересказал диалог начальника охраны и безопасности Левы Яйцина и судового врача Ильи Блудова:
Чтоб не смущать читателя, называю участников диалога не по фамилиям, а по именам.
Лева: Как вы обнаружили тело?
Илья: Иду по коридору. Смотрю — дверь немного приоткрыта. Я решил заглянуть.
Лева: Почему?
Илья: Что — почему?
Лева: Почему ты решил заглянуть?!
Илья: Ну… не знаю. Решил, и все.
Лева: А если в мою каюту дверь была бы открыта, ты бы тоже решил в нее заглянуть?
Илья: Причем тут ваша дверь?
Лева: Отвечай на вопрос!
Илья: Не кричите на меня!
Лева: Илья, ты меня знаешь. Я не посмотрю на твое высшее образование. Мне наплевать. Говори: зачем ты вошел в каюту? Ты понимаешь, что ты — в жопе, дурашка?
Илья: Лева, мне на тебя тоже наплевать. Я вошел в каюту Рохлина, потому что он просил меня об этом. Достаточно?
Лева: Он просил тебя прийти к нему?
Илья: Нет, не просил. Но ты докажи мне это.
Лева: Не понял.
Илья: Ты в курсе, что такое презумпция невиновности?
Лева: Ты мне зубы не заговаривай. Зачем ты вошел в каюту Рохлина?!
Илья: Отстань, Лева. Вошел, и все. Смотрю — труп. Я — к командиру. Я думал, он умный человек. А он тебя вызвал. Кто же знал?
Лева: Ты что этим хочешь сказать?
Илья: Повторяю для особо одаренных: я шел по коридору…
Лева: Это я уже слышал.
Илья: Смотрю — дверь. Открыта. Я вхожу. Вижу — труп. На столе — бумажка. А там написано: сам, мол, во всем виноват. И все. Это самоубийство, Лева.
Лева: Так не убиваются — током. Никогда не слышал, чтоб током убивались.
Илья: Ты и о презумпции невиновности никогда не слышал. И что мне теперь из-за этого — под суд идти? Докажи, Лева. А потом допрашивай.
Лева: И так ясно, что ты виноват. И инфаркты эти. И открытки. Все это ты мог очень спокойно подстроить. Ты в жопе, Илюха.
Илья: Это точно, Лева. Потому что ты сам — сплошная жопа. Оставь меня в покое, ладно?
Туровский смеялся, а в глазах его была такая непроходимая тоска, что я, натурально, проникся к нему искренней жалостью.
— Ты понимаешь? — говорил он мне. — Ты понимаешь, что теперь не Илья в полной заднице, а я?! Пусть даже Яйцин и прав, пусть Илья виновен и действительно убил Этого беднягу, но что теперь мне будет, а? Сначала — Левит, но это ладно, он как бы своей смертью умер, как-нибудь бы выкрутились. Открытки эти, ну Бог с ними, посчитали бы за дурацкий розыгрыш, тоже обошлось бы как-нибудь. Но Рохлин, Гриша! Рохлин… Теперь осталось только меня закрыть в кутузку за преступную халатность…
Я с сочувствием смотрел на него.
— Но послушай, — сказал я. — Ты ведь уже как бы не хозяин, а? И ты не можешь отвечать за круиз. Это же самые настоящие форс-мажорные обстоятельства.
— Смеешься? — глянул он на меня. — Контракт действует, и никто круиз не отменял. Этот Петух даже связываться не будет с тем, что происходит. Он спокойно дождется конца рейса и так же спокойно подождет, пока фирму «Сафари» в моем лице не сожрут с дерьмом. А потом так же спокойненько приберет лодку к рукам. И забудет об этом круизе, как о страшном сне.
Я насторожился.
— Значит, ему на руку все, что произошло? — участливо спросил я его.
— Да в общем-то — да, — пожал плечами Туровский. — Но ты не слишком копытом-то бей. Лодка уже и так — его, так что рисковать из-за какого-то круиза он, я думаю, вряд ли станет. Хотя…
— Вот именно — хотя, — проговорил я. — Кто их знает, этих новых русских? Анекдот хочешь?
— Ну…
— Покупает новый русский шикарный автомобиль, самой последней модели, самый дорогой. Просто безумно дорогой, у нас с тобой никогда таких денег не будет.
— Типун тебе на язык.
— Ну слушай. Ну вот, покупает, а через пару недель за новым приезжает. Хочу, говорит, новую тачку себе, такую же. Ему говорят: «Вы же две недели назад купили себе шикарный автомобиль! Неужели разбили?!» А он и отвечает: «Да нет, не разбил. Пепельница в тачке засорилась — пепел стряхивать некуда. На пол же не буду!»
Туровский расхохотался. А через какое-то время сник, будто задумался о чем-то о своем и вдруг вроде бы не к месту процедил сквозь зубы:
— Козлы…
Я не стал уточнять, кого именно он имел в виду. Мне казалось, я понимал, кого…
— Жалко Рохлина, — произнес вдруг он.
Я вздрогнул. Я тоже думал о покойном не переставая. И то, что, говоря о посторонних вещах, мы с ним думали об одном и том же, произвело на меня впечатление.
— С чего бы ему кончать жизнь самоубийством? — спросил я.
Он пожал плечами.
— Не знаю уж, в чем он там виноват, как пишет, — сказал Туровский, — но мне он нравился. Надежный какой-то он был. Чувствовалась в нем какая-то сермяга. Хоть и стюард. Профессия вроде несерьезная — да? — а человек, — он кивнул и повторил, — надежный.
— Такие так просто жизнь самоубийством не кончают, — сказал я чуть настойчивее, чем того требовали приличия.
Туровский вздохнул.
— Да уж, — сказал он.
— Может быть, несчастная любовь? — подсказал я.
Он в недоумении уставился на меня.
— Да нет! — наконец отмахнулся он. — Конечно, было у него что-то с Ольгой, но чтобы такие страсти… Нет.
— С кем? — переспросил я.
— С Ольгой, — повторил он. — Крупье наша. Или надо говорить — наш?
— Если крупье, — улыбнулся я, — то тогда логично говорить — наш крупье. Так что у него с ней было? С Ольгой?
— Хорошо он к ней относился, — твердо проговорил Туровский. Оберегал.
— А она?
Он снова пожал плечами.
— А что — она? — переспросил он. — По ее лицу сам черт не разберет, кого она любит. И что вообще она любит. Равнодушная стерва. Может, и из-за нее, кто их там разберет?
— Понятно, — сказал я.
Я понял, что был не прав. Я понял, что должен немедленно снова сделать предложение Рябининой, иначе она забудет о моем существовании вообще. И понял, что мне нужно делать ей предложение каждый день, пять, десять раз в день, пока она не забудет обо всех обидах, нанесенных ей мною и, торжествуя, не даст свое согласие на брак.
Что ни говори, но в торжествующих женщинах есть нечто завораживающее. И уверенность в себе у них, — разве, по большому счету, это — не прекрасно?
