— Но ведь доставка боеприпасов мятежникам — это политическое дело. Твои контрабандисты пойдут на это?

— Времена меняются, и мы меняемся вместе с ними, — улыбнулся Вершинин. — Это слова одного умного римлянина. Римляне уже две тысячи лет назад знали все о том, как устроены люди и общество. Любопытно, однако, готовы ли к переменам твои товарищи по ВЧК. Как-то, думаешь, они тебя встретят?

— Да как и все, — Саша пожала плечами. — Станут обвинять в предательстве и угрожать расстрелом.

— И как же ты намерена их убедить?

— Как обычно, — улыбнулась Саша. — Что-нибудь придумаю.

Андрей Щербатов

— Вот здесь мы жили. Да входите вы, Щербатов, не бойтесь. Никто тут мацу на вашей крови варить не станет, вы для этого недостаточно невинны. Наша калитка, — Саша провела рукой по доскам. — Я совсем забыла ее скрип… А вот дом.

Домик некрашеного дерева был совсем небольшим, но занимал почти четверть обнесенного забором участка. Дюжина цветущих слив, качели, пара грядок с зеленью. Саша уже поднялась по невысокому открытому крыльцу и вбежала в дом. Щербатов, чуть помедлив, последовал за ней. Почему нет. Это ведь сон, здесь возможно все.

— Руки помойте обязательно, — сказала Саша и указала на глиняный горшок с носиком, висящий над почерневшим медным тазом. — Мама знаете как расстраивается, если кто-то руки не моет при входе в дом.

С порога они попали в крошечную кухню, половину которой занимала простая беленая печь без изразцов. Полки уставлены чугунной и глиняной посудой, не новой, но отменно чистой.

Следующая комната заполнена обувью всех фасонов и размеров. У стены выстроены по размеру колодки. Густо пахнет сапожным клеем и гуталином. Простенок между окнами завешан инструментами. Щербатов чуть сморщился от запаха, Саша заметила это и засмеялась, но небольшое окно распахнула настежь.

За мастерской располагались две комнатки. По центру первой стоял стол, на нем в маленькой керамической вазе — букет из незабудок и лютиков.

— Смотрите-ка, субботняя скатерть, — обрадовалась Саша. — Значит, сегодня у моей семьи будет ужин! Был бы.

В застекленном серванте каждая на своей салфетке хранились три фарфоровые тарелки, одна из них надтреснутая. Две полки заняты книгами — дешевыми изданиями, их читали столько раз, что названия на форзацах уже невозможно было различить. Рядом с ними — шкатулка, вазочки, медный подсвечник с с двумя прогоревшими до середины свечами. Его Саша достала и поставила на стол.

— Три свечи мы себе позволить не могли, — пояснила она. — А уменьшать число субботних свечей — плохая примета. Держались на двух. Да сядьте вы уже, Щербатов. Как говорит один мой товарищ, не стойте над душой.

— Не уверен, что это уместно, — сказал Щербатов.

— Ах, оставьте, — Саша поджала губы, пародируя утонченные манеры. — Этот дом — часть моей жизни, и вы, в некотором роде, тоже, такой уж нам вышел расклад. И это же не по-настоящему все равно. Так что не жантильничайте.

Щербатов осторожно сел на шаткий, рассохшийся деревянный стул. А вот Саша не могла усидеть на месте, она поминутно вскакивала, брала в руки разные вещи, проводила по ним пальцами, вдыхала их запах, рассказывала о них.

— Вот зеркало из приданого папиной матери, она была дочь резника, могла себе позволить. А эту тарелку, настоящий кузнецовский фарфор, разбил мой двоюродный брат Гирш, ух как бабка орала! Отец потом склеил, но трещина осталась. А это фабричного ситца занавески, новые. До них были домотканые, но совсем истончились, ткань стала как бумага.

Саша осталась такой, какой он запомнил ее: оживленная, энергичная, подвижная, словно ртуть. Распущенные, доходящие до пояса волосы мешали ей, и она наскоро заплела их в косу. Одета она была в мешковатый ситцевый сарафан. Даже в его воображении она не стала носить элегантное платье, которое выбрала для нее Вера, а жаль: сарафан скрывал очертания ее сильного, крепкого, ладного тела.

— О чем вы мечтали, когда жили в этом доме?

— Да как и все, — Саша пожала плечами. — Чтоб меня повысили до мастерицы на гончарной фабрике и дали полную ставку. Чтоб Юдифь меньше болела, она так кашляла нехорошо… Чтоб в мужья мне добрый и честный человек достался.

— Вы не мечтали жить лучше, путешествовать, достичь чего-то необыкновенного?

Саша посмотрела на него с удивлением.

— Как можно мечтать о том, чего не может быть у всех? — спросила Саша. — Кто сможет радоваться тому, что есть у него, если этого нет у других? Я мечтала, чтоб всем было лучше. Чтоб все жили в новых просторных домах… я проект такой видела, жаль, мы не успели построить… огромные окна, просторные общие галереи, солнечная терраса на крыше. Жилые ячейки светлые, потолки высокие — никакого тебе туберкулеза. Электрический свет, домовое отопление, ватерклозет и душ на каждом этаже. Фабрики-кухни, детские сады, скверы для отдыха. Дом будущего для людей будущего. Я хочу, чтоб так жили все.

— А здесь семья из четырех человек размещалась в двух небольших комнатах? — спросил Щербатов.

— Отчего же — из четырех? Из восьми. Папина сестра и ее сыновья с нами жили, и бабушка, пока не умерла.

— Как вы уживались в такой тесноте?

— О, всякое бывало, — Саша засмеялась. — С братцами дрались часто, в синяках ходили все. Тетка ворчала целыми днями, и с папой они плохо ладили. Мама уставала очень от нас, пусть виду и не подавала. Даже с Юдифью мы иногда ссорились, хоть и были не разлей вода, две горошины из одного стручка… Но все эти беды существовали только до субботы. Вечером в пятницу все менялось.

— Какие-то еврейские ритуалы?

— Можно и так сказать, — Саша пожала плечами. — К субботе мы готовились всю неделю. Приводили в порядок самую красивую одежду. Запасали продукты. На стол ставили лучшее из всего, что только могли себе позволить. И ели в субботу трижды! Что вы брови вскидываете, это большая редкость — поесть трижды за сутки. Сегодня что у нас?

Саша приподняла белое полотенце. Под ним стоял пшеничный хлеб, сплетенный на манер косы. Вытащила из-под тяжелого ватного одеяла чугунок, подняла крышку.

— Пшено на гусином сале! Живем! Всю неделю можно хлебать пустые щи, но только не в субботу. Видите, заранее все готовится, чтоб в саму субботу уже не отвлекаться.

— А что-то помимо еды для вас во всем этом имело значение?

— Помимо еды! — Саша усмехнулась. — Сразу видно человека, который никогда не голодал. Только одно может быть важнее еды: с кем ты ее разделяешь. За восемнадцать минут до захода солнца мама зажигала свечи. Мы зажмуривались, и мама произносила благословение. Когда мы открывали глаза, свечи уже горели и начиналась суббота.

Саша не зажгла свечей, но лицо ее будто бы осветилось изнутри. Проступила тень той внимательной ко всему нежности, которая, Щербатов знал, скрывается за ее жесткостью и упрямством.

Саша улыбнулась мечтательно, без обычного своего вызова, и продолжила рассказывать:

— После того как свечи зажжены, под запретом любая суета на целые сутки. Мы поем гимн, призывающий в дом ангела — обязательно с миром, а то всякое, знаете ли, может быть. Родители благословляют детей, мужчины произносят восхваление женщинам — хозяйкам дома, потому что на них держится мир. Потом отец делит на всех вино — мы его водой часто заменяли — и хлеб.

— Это некий еврейский ритуал?

— Да, но нет. Просто вино и хлеб. Вы, христиане, излишне драматизируете. Это все такие естественные вещи. Мы ели, разговаривали, смеялись. И всю неделю, что бы ни происходило, я знала, что обязательно настанет суббота, и мы все сядем за праздничный стол. Ссоры, бедность, неуверенность в будущем — все отступало. Мы были семьей, мы были вместе, мы были благословлены. Только это и имело значение. Вот только, — ее взгляд застыл, — ничего этого уже не будет. Моего дома нет больше. Все, что собиралось поколениями, сгорело в один час.

Порыв ветра за окном оборвал белоснежные сливовые лепестки, подхватил, закружил в вихре.