Саша поняла, что ее ладони сжаты в кулаки — и у многих из тех, кто слушал ее, тоже.

— Революция жива! Она отступила, чтоб перегруппировать силы и объединить всех, кто готов сражаться за нее! И в этой борьбе мы — авангард. Мы — ударный отряд. Уцелевшие части Красной армии вслед за нами начали присоединяться к восстанию.

— Так что ж теперича, Антонов этот нами командует, что ли? — спросили из заднего ряда.

Саша колебалась последнюю секунду. До сих пор она не могла принять этого решения. Формально оно означало измену делу большевиков — самовольный перевод вверенной ей части под командование эсера. До этого момента Саша смутно надеялась, что вопрос решится каким-то образом: Князев очнется, прибудет связной от уцелевшего командования РККА, кто-то примет решение за нее. Но ничего подобного не произошло, а тянуть дальше было нельзя.

— Командир Антонов возглавляет Объединенную народную армию, — это название звучало на военных советах, правда, пока никто, кроме самого Антонова, его не употреблял. — С сегодняшнего дня пятьдесят первый полк входит в ее состав.

По толпе пошел гул, перешептывания. Саша сама не была готова к такому заявлению, а они — тем более. Теперь отступать было некуда. Плохо, что она сообщила это вот так, перед казнью. Но теперь оставалось только выжать из этой ситуации все.

Саша поймала момент, когда гул немного утих, и продолжила:

— Пятьдесят первым полком, как и прежде, в отсутствие Князева командую я. И мой приказ, который все вы слышали, был таков: не грабить и не воровать. Потому что мы с этими людьми теперь — одно. Они — такая же часть Народной армии, как и мы. Мы покамест ничего не сделали для них, но они делятся с нами чем только могут. Любое преступление против них — все равно что преступление против нас. А за преступления надо держать ответ!

Смирнов, только что красневший, стремительно побледнел. Взгляд его заметался по лицам товарищей. Голос стал высоким:

— Я ж не со зла, комиссар! Я ж заради всех!

— Заради всех, — повторила Саша. Теперь каждая ее фраза звучала так, словно падали одна на другую гранитные плиты. — Заради всех ты ответишь за свой поступок так же, как ответил бы любой из нас. Потому что если все станут делать то, что сегодня сделал ты — нам никогда не победить.

В кроне одиноко стоящей среди покоса березы защебетала певчая птица.

Зажмуриться бы, но нельзя.

— За нарушение приказа рядовой Смирнов приговаривается к расстрелу. Приговор привожу в исполнение немедленно. Именем Революции.

Только б он не дернулся. Только б обойтись одним выстрелом.

Саша давно перестала считать, сколько убила людей. А вот патронов в обойме ее маузера оставалось десять. Теперь — девять.

Одного хватило.

Подобрала с земли труп несчастного петушка, совсем еще почти цыпленка с едва проросшим гребешком. Тут и трех фунтов мяса не будет.

— Это надо вернуть хозяевам.

Полковой комиссар Александра Гинзбург

Июль 1919 года

— В дом не входи, девонька, — сказала Матрона. — От тебя разит табаком и смертью.

Про табак было обидно, курить стало нечего с самой переправы через Пару. Хотя люди Антонова несколько раз пытались угостить Сашу махоркой, и затянуться хотелось так, что аж скулы сводило, но она всякий раз вежливо отказывалась. В этой среде статус ничьей бабы делал ее уязвимой, и все знаки внимания следовало отклонять. Аглая вот на второй день вывихнула руку одному анархисту и предупредила, что в другой раз сломает; этого хватило. Но Саша не могла похвастаться таким крутым характером, да и драться умела намного хуже. А главное, не хотелось обострять и без того непростые отношения между отрядами из-за такой ерунды. Проще было взять уже наконец кого-нибудь из своих в мужья, чтоб закрыть этот вопрос. Но все недосуг.

Хорошо хоть Антонов женат на своей зазнобе и по крайней мере в этом плане проблемы не представляет. У него можно было б и махорки перехватить, вот только он, как назло, не курит.

В глазах хлыстов употребление табака и алкоголя было почему-то куда как более тяжким грехом, чем убийство.

— Ладно, во дворе поговорим, — не стала спорить Саша. — Нам снова нужна еда, Матрона Филипповна.

Матрона носила юбку и рубаху из темной, в мелкий горошек, ткани. Фабричный ситец, не домотканина. На голове — белый платок. Повседневная одежда пожилой крестьянки. Лицо вроде бы самое обыкновенное, но нет-нет и промелькнет в нем что-то не то птичье, не то от старых икон.

— Конечно же, вам нужна еда, — кивнула Матрона. — Что принесла на обмен?

Саша протянула ей пару маленьких золотых сережек из личных запасов Аглаи. Аглая молча швырнула их, так что Саша едва успела поймать. После казни Смирнова они разговаривали только по делу, когда без этого нельзя было обойтись.

Эти серьги — последнее, что у них оставалось. Свои часы Саша уже предлагала, и их Матрона почему-то отвергла. А вот золото и серебро брала.

Сектанты на вид вроде бы жили так же, как и православные крестьяне. Одевались похоже, ну разве что еще скромнее. Но скоро Саша поняла, что среди хлыстов большинство составляли незамужние или холостые, и даже у семейных пар детей было мало или не было вовсе. И хотя в домах сектантов обычные признаки крестьянской роскоши, такие как граммофоны или кузнецовский фарфор, не водились, хозяйства были на удивление крепкие и справные. Трезвые, работящие и аскетичные в быту хлысты мирские богатства отнюдь не презирали, хотя и не вполне понятно, с какой целью копили их. Саша догадывалась, что большая часть припасенного добра хранится не на виду. Леса Тамбовщины превосходно подходили для устройства разного рода тайников и схронов. Потому, помимо прочих соображений, Саша считала грабеж местного населения неоправданным в среднесрочной перспективе.

— Дам вам завтра проса три мешка и овса столько же. Пуд хлеба для вас напекут ночью. Сверх того меда и масла коровьего по четыре фунта. И чан моченой брусники. Приходи на восходе с ребятами, заберете.

Саша приободрилась. Это было более чем щедро, золото по нынешним временам столько не стоило. Такого запаса хватит дня на три, и можно даже немного увеличить пайки. А там что-нибудь придумаем.

— Спасибо вам, Матрона Филипповна. А можно еще у вас попросить суровой нити моток, нашим сапоги чинить нечем. И соли хоть сколько-то.

— Нить найду. А соль в недостатке нынче. Мы никогда не верили правительству и коммерсантам с их посылами и умеем своими хозяйствами жить. Но вот соли в наших краях не водится, завсегда у купцов выменивали, а они теперь не доходят до нас.

Саша никак не могла понять, какое же у Матроны образование. Облик и речь ее были вполне обычными для деревенской бабы, но временами проскальзывало что-то нетипичное. Иногда она непринужденно употребляла слова, которые могла прочесть разве что в газетах. Матрона не относилась к жизни за пределами ее общины в духе “ой, чего там городские напридумывали-то”. Но и чем-то интересным или важным не считала.

— Я попробую достать для вас соль, — без особой уверенности обещала Саша. — Если что нужно, вы мне говорите. Кто знает теперь, как все повернется. Сейчас вы нам помогаете, а после, глядишь, и я сгожусь на что-то.

Саша замялась. Ей предстояло задать вопрос, который сама она считала глупым и чудовищно неловким. Но ее ребята чрезвычайно переживали на этот счет, их нервозные шуточки допекли ее вконец, и она пообещала им разузнать правду на живо волнующую их тему. А комиссар должен держать свои обещания, даже такие нелепые.

— Скажите, Матрона Филипповна… меня бойцы наши просили узнать… в вашем вот этом движении есть же такой обычай, как оскопление людей… и есть истории, как человек, ну мужчина в смысле… выпивает чего-то там и засыпает, а просыпается уже без хозяйства своего. Много ходит таких баек. Я понимаю, глупость какая-то… мне чтоб ребят успокоить, а то волнуются они шибко. Нет же в вашей общине такого обыкновения?