— Солнце, под которым каждому отведено его место, — Саша передернула плечами, шрамы на спине заныли под новенькой сорочкой. — Как Антонов ладит с новыми комиссарами?

— Пока открытых столкновений не было. И все же, полагаю, ты вернулась как нельзя вовремя. Они не вполне друг друга понимают.

Они уже дошли до палатки Антонова.

— Сам-то ты здоров? — спросила Саша. — Спина не беспокоит? Я привезла тебе новое немецкое средство от боли в мышцах, его повсюду рекламируют, необыкновенно действенное.

— Становишься настоящей заботливой женой, — улыбнулся Белоусов. — Я вполне здоров, слава Богу. А ты превосходно смотришься в этом костюме. Несколько буржуазно, как вы, большевики, это называете. Но превосходно. Это подходит к твоей новой должности. Выглядишь взрослой, серьезной, уверенной в себе женщиной.

Жена моршанского стрелочника любезно сохранила заношенную форму, отстирала, заштопала простреленный рукав. Но Саша не стала в нее переодеваться, осталась в городской одежде. Только повесила на пояс маузер в новой кобуре, сменила туфли на сапоги и прикрепила к пальто красный бант. Юбка-амазонка подходила для того, чтоб ездить верхом. С казацкой лошадью она могла и не справиться, потому Вершинин разрешил ей взять Робеспьера, чтоб добраться от станции до расположения полка. Предупредил, что гибель этого животного его расстроит больше, чем Сашина.

— Мне б косынку еще красную, но в мещанском багаже она смотрелась бы подозрительно, — улыбнулась Саша. — Я ужас до чего соскучилась. Найди сеновал на ночь или что-нибудь, прошу тебя.

Обнять мужа здесь она не могла — слишком много кругом народу глазело на вернувшегося комиссара. Некоторые едва давали себе труд изобразить, будто заняты обычными делами.

Антонов был у себя в четырехугольной палатке. Вместо стола в ней использовался ящик из-под патронов, заваленный бумагами — хотя следы от стаканов и бутылок на нем тоже были. Однако Антонов выглядел вполне трезвым, хотя вчерашним перегаром от него пахло. Он сидел на шерстяном одеяле. Саше кивнул на соседнее.

Саша вспомнила, как боялась остаться наедине с ним в первую встречу. Смешно, ей-богу.

— Я прилягу, это же ничего? — спросила ради приличия. Спина после дороги болела немилосердно, ноги смертельно хотелось вытянуть. — Как жив-здоров, командир?

— Явилась — не запылилась, — буркнул Антонов вместо приветствия. — Вы, комиссары, как мыши. Не прихлопнешь одну — глядь, уже и ступить некуда, всюду кишите.

— Нет, ну а чего ты хотел? Быть атаманом или командиром Объединенной народной армии? Давай, перевешай комиссаров и выгони всех, кто им доверяет. Вернее сказать, попробуй это сделать. Мало в стране гражданской войны, нам еще и тут нужна наша собственная?

— Борзая какая стала! Угрожать мне теперь станешь?

— Чего ты хочешь — правды в лицо или сладких слов? В этой войне могут теперь участвовать только объединенные революционные силы, все вместе. Или можно просто пойти и сдаться. Говорят, из концлагерей кто-то иногда выходит…

— Да угомонись ты уже. Я знаю все, знаю.Твои поставляют патроны и прочее, а я за это должен поделиться властью. Обидно, но справедливо. Вы, большевики, и революцию превращаете в что-то навроде бухгалтерской ведомости.

— Так не пойдет, — сказала Саша, пытаясь поудобнее усесться на одеяле. Говорить лежа оказалось очень уж несподручно. — Это не по-людски. Давай, что ли, выпьем за встречу, командир… только я немного, ладно? Нам же не надо, чтоб как тогда.

— А ты учись пить так, чтоб берега не терять, — Антонов уже разливал самогон по стаканам. Выпивка у него всегда имелась. — В нашем деле без этого никак. Добрый самогон, картофельный. Ну что, комиссар, за революцию?

— За революцию!

Саша на выдохе глотнула самогон, почти не поморщившись. Закурила — папиросы она раздала солдатам почти сразу, оставила себе несколько штук. Собралась уже сказать, что картофелю в эти голодные времена можно было бы найти и другое применение, но прикусила язык. Если она станет читать Антонову нотации, подружиться с ним это не поможет. Решила спросить о другом.

— Скажи мне, командир, а что для тебя революция?

— Да где тебе понять, — сказал Антонов, отставляя стакан. — У вас, большевиков, классовое чутье одно взамест живого чувства.

— А ты мне объясни.

— Знаешь, в детстве я мечтал, что однажды проснусь, а все взрослые исчезли, — Антонов улыбнулся и прикрыл глаза. — И их ни капельку не жалко, потому что жить они все равно не умели, а умели только следовать скучным правилам. Придумали эти правила и сами же оказались у них в плену. Революция — это когда мир станет принадлежать тем, кто сможет создать его заново.

— И все становится таким свежим, будто вековую пыль стряхнули, — кивнула Саша. — Я представляла себе капитализм навроде огромной машины. Она превращает людей в свои детали, и те, кто наверху, не свободнее тех, кто внизу. Прежде многие думали, что достаточно сбросить тех, кто наверху, занять их место, и тогда всех можно будет освободить. Но это так не работает. Наверху такие же детали механизма, как и все прочие. Разрушить надо саму машину. Всю систему общественных отношений. Потому что она отнимает у людей их собственные жизни.

— Но вы, большевики, вместо этого строите новую машину, которая может еще оказаться хуже прежней.

— Не знаю. Не думаю, что это так. На переходном этапе что-то такое нужно. Диктатура пролетариата. На войне как на войне. Но цель — полный демонтаж этой машины. Совершенная свобода для всех. Впрочем, какое имеет значение теперь, чего хотели те, кто стоял во главе моей партии. Они больше не хотят ничего. Теперь взрослые — это мы.

Саша распознала во взгляде Антонова тревогу, которую испытывала и сама. Оба они оказались во главе этого восстания не потому, что планировали его и имели составленную заранее программу. Их вела череда событий, в которых они не могли принять других решений, просто не могли.

Саша вступила в партию и посвятила себя революционной работе, полностью доверяя старшим товарищам. Они написали десятки книг по экономике и политической теории, в которых Саша понимала далеко не все. Сама она едва успела прослушать первый курс философского факультета. Она верила, что старшие товарищи всегда знают, что делать, а ее задача — выполнять работу, которую ставит перед ней партия. Приходилось нелегко, зато все было ясно. Но теперь старшие товарищи погибли или по другим причинам не могли помочь ей.

— Что у нас точно есть, — сказал Антонов, — так это война. И враг. Цель — освободиться от Нового порядка и стереть в порошок тех, кто стоит за ним.

— Да, но нет же! Освободиться и стереть в порошок — это хорошо. Ненависть и желание отомстить — то, что многих привело в наш лагерь. И все же, — Саша потерла виски, — нельзя все сводить только к этому. Нельзя. Надо постоянно напоминать людям, за что мы сражаемся. За интересы трудового народа. И за свободу. Затем и нужны комиссары, чтоб мы не превратились в озверевших мстителей.

— Нам нужно подготовить и распространить манифест, — сказал Антонов. — Призвать всех, кому дорога революция, присоединяться к нам.

— Мы это сделаем. Вместе, — Саша улыбнулась ему. — Мы со всем справимся, но только вместе.

Комиссар Объединенной народной армии Александра Гинзбург

Октябрь 1919 года

— Вроде все подошли, кого ждали, — сообщила Наташа Антонова.

Саша кинула взгляд на того, кого мысленно уже привыкла называть командиром Объединенной народной армии, хоть и не своим командиром. Антонов был замечательно трезв, спокоен и собран.

Сейчас им предстояло обнародовать то, что они разработали. На полноценный манифест оно не тянуло, но ничего лучше они не смогли придумать. До этой самой минуты Саша не то надеялась, не то боялась, что объявится кто-то из старших партийных товарищей и снимет с нее эту ответственность. Она была отчаянно не готова к тому, чтоб выступать от лица всей своей партии. Но все же она проделала тут большую работу, со многими сошлась коротко, прослыла честным, справедливым и верным слову человеком. Антонов не сразу стал относиться к ней не как к сопернику в борьбе за власть, но как к соратнику и даже другу. Прибыл бы сюда кто-то из руководства большевиков, он бы много лучше Саши знал, что говорить и делать; но как его приняли бы, неизвестно.