Иваныч же, подозвав к себе пару человек, велит схватить по рукам и ногам пленённого, а затем, выудив из-за пояса кинжал длинный, лихо, одну за одной конечности берётся рубить. Однако, несмотря на, казалось бы, нахрапистость и зрелищность картины сей, она суха, совершенно бескровна и мертва, как тело, лезвием посечённое, бесцеремонна, да без лишнего чувства, лишь серостью окропившая лица экипажа остального.

Кто-то, малость, конечно, шарахается в сторону, да норовит поскорее увильнуть от действа беспощадного, кто-то, в равнодушии полнейшем, к делам корабельным возвращается, а кто-то продолжает наблюдать, как уж обрубок телесный в конечном счёте со звуком чвакающим, склизким лишается и головы, да за борт поочерёдно выбрасывается, чрез ожидание некоторых промежутков.

- Отчего именно четвертованием затяжным а, княже? Неужто помереть по-иному они не способны аль особое в том что есть? - поворачиваясь к Михаилу по окончанию судилища, испрашивает юноша.

- Есть, Феденька, есть. В служение мне не входит наведение раздора, да отвлечение команды от труда возложенного, а это, значится, нарушение договорённости выходит. Цена на весы изначально поставленна не малая, тем паче и расправа. Пусть же, коли наперекор идти решил, душёнка его таперича меж этими обрубками и разрывается и за сим последняя моя воля, - служит ответом.

***

Путаясь в кучерявых вихрах, непопутный, просвежевший к вечёру ветер врезается в образ уединённый, расположившийся в чаще обнесённого оградой топа верхнего, на самом конце стеньги. “Хорошо здесь очень”, - искренне считает Фёдор. Однажды забравшись сюда и задержавшись на миг-другой, боле ни ему, да, верно, и никому другому не захотелось спускаться обратно. Ведь место поистине чудесное. Над бегущими волнами, над палубой, над всеми парусами вместе взятыми он словно парит, притворяяся птицею в небе широком, настоль высоко достаёт шпиль грот-мачты. И последние солнечные лучи в алом отблеске уловить отсюда лучше всего удаётся, подставляясь ликом томным под их тёплые прикосновения.

Не возбранимо, несмотря на страх упустить из рук, утерять вещь ценную, было бы затащить сюда инструмент музыкальный, да, отстранившись от шуму общего, во всю мощь разыгрывать какую-нибудь балладу аль сопровождение песнопению, выдуманному на ходу или собранному из остатков других, что знавал он когда-то наизусть. И, без утайки, часто делал и делает так юноша, теша уши обитателей Змия корабельного задорным гласом своим, да мелодиями на все лады. Однако сегодня не один из тех разов.

Долго так можно сидеть, набирая носом побольше воздуху прохладного, наслаждаясь уставшим летним днём, остывая телесами, разгорячёнными зноем, который наконец отступил. Облакачиваясь на крепкий парапет, вниз заглядывать, меж сплошными полотнами парусов, блюдя за тем, как фигурки поуменьшенные снуют по судну туда-сюда и то и дело тоже ввысь по вантам стремятся, забираясь на реи, да сворачивая полотна обширные. И хоть до посинения сидел бы Федька, право слово, только вот: “А вправду, чёй-то паруса-то сворачивать удумали?” - все разом причём, даже и до того, что прямо под ним, добираясь. Ведь штиль полный, ночь распогожая близится. Непонятно.

Собрав вразвалку разложенные конечности, браво подпрыгивает Басманов с места свого, да струне уподобляясь, потягивается сильно-сильно телом залежавшимся, сладко дугою прогибаясь. Опосля того, высмотрев капитанскую треуголку, что размеренно плывёт вдоль палубы, отматывая свободный трос, берёт Федька курс на Луговского. Придерживаясь за верёвку, юноша залезает на парапет и, покрепче перехватившись, да заступив ступнями нагими на край бечёвки, махом одним ухает вниз, бесстрашно рассекая воздух резкий.

В оконцове полёта свого, финт он этакий выкручивает лихо и аккурат рядом с плечём княжеским торчмя головою повисает, щиколотками завернувшись в трос по умению ловкому. А после, когдысь Михаил его замечает, раскачивается, да в сторону уходит проказливо. За натянутую сеть вантов хватается и, высвободившись из петли верёвки, на них перебирается, сощуренно воззряясь на мужчину сверху вниз.

- Что ж мы это, Михал Кузьмич, на стоянку заходим? Прямо посреди окияновой пущи?

- Именно так, матрос, именно так. Да что же тебя в этом удивляет? - испрашивает в ответ он, статно плечи голы расправляя, верно, и без того ведая причину опасения, присущего человеку исключительно, да потешаясь над тем.

- Может быть неведомо мне что-то, но разве ж так можно? Не рисковостим ли мы, задерживаясь настоль далеко от суши? - ожидаемо для владыки морского лепечет вопрошающе юнец, но спешит княже тот же час упредить евоные домыслы.

- Со мной не боись, никакая тварь глубинная не тронет, покудово я здесь али попросту рядом. Остерегаются они присутствия моего пуще всего прочего, и токмо мелкотня всякыя в одиночку кружит, по обделённости своей. Уж больно охота мне от мира отстраниться ныне. Погода столь хороша, не стоит упускать момент. Замереть на пару деньков надобно.

- И не опоздаем мы никуды, с курсу не собьёмся, не затеряемся? - сызнова напирает Фёдор с вопросами, ну никак не веруя в то, что вот так запросто возможно от мира всего отрезаться по желанию мимолётному, да не напоровшись на последствия.

Однако Михаил лишь тихо посмеивается на то и, покачав слегка выгоревшей на солнце головой, которая потому теперича рыжиной отблёскивает, расходится в речи, присекающей дальнейшие бессмысленные, по его разумению, распросы.

- Ничего-то ты не понимаешь, Федь. Я, этот корабль, мы как пилигримы. Идя по бескрайней водной глади, синим солнцем палимые, мы узреем и пройдём ещё мимо стольких ристалищ и капищ, не сосчитать. Мимо наидревнейших храмов, да базаром, с погостами впридачу. Мимо величавой Меки, мимо самого, уж истлевшего Рима. И, обойдя все дороги, что ведут к нему, пройдём и стороной весь свет людской, что нам до Адама и Евы? До жизни всей прочей? До этого сущего пустяка?²

И при словах сих столь чарующе, столь зазывающе взор зениц не зверский даже, а совершенно человеческий, наперекор сказанному, будучи обращённым к басмановым очам неотрывно, в душу самую смотрит, что в пору было бы и перестать дышать. Обмереть не токмо душой, но и телом, отдавшись всецело моменту, устам движимым, речам и рукам евоным наконец. Однако разве Федька - есть барышня малолетняя, чтоб глупости подобные в помутнении разума, в едином сердечном зове вершить? Точно нет. Оттого он слухает внимательно, да головы не теряет и вперёд к мужчине, который мало-помалу к нему движется, прежде всего не подаётся, обождать хоть чуть-чуть верным считает, на месте своём оставаясь.

- Глазки, Федюш, выгорели у тебя что ли? - вдруг молвит Луговский что-то престранное, опосля тишины опустившейся.

- Дай погляжу, - да, подойдя вплотную к вантам, заключает лик юношеский в длани и, как сам умеет завораживающе глядеть, точно также заглядывает в очи напротив и вправду видит различимый фиоловый отлив, прежде которого в них не замечал, хотя смотрел много и вдумчиво.

- Чёй-то несуразное совсем глаголишь ты, княже. В зеркало я по-вашему что ли не смотрюсь? Чепуха какая-то…

- Ну будь по-твоему, коли не веришь, - быстро соглашается мужчина, да, огладив напоследок евоные ланиты перстами, опускает руки, кажется, готовый уж покинуть юношу, но тот продолжает диалог.

- А куда путь далее мы держим, опосля стоянки?

- А хоть в Золотой град³, - туманно бросает князь.

- Всё загадками, загадками говоришь, Михал Козьмич. Что за град-то такой? - в недовольстве, да не злобе, качает головой Басманов.

- А предание есть такое, средь моряков ходит. Что ежели по звезде пойдёшь, то в оконцове к брегам земли крайней прибьёт тебя. На берегах тех далёких встретят тебя ворота прозрачные, а за ними сад чудесный, а за садом долина колдовская, где бродит зверьё, где летают птицы обуянные стихией в природе своей, и град там стоит сплош из злата выделанный, в награду тому, кто отыскать его сумеет.

- И что же, видел ты край земельный? Неужто не бывал там?