После, наконец отрываясь от цацки прелестной, уж собирается что-то сказать, да мужчина опережает его. К себе привлекает, да чело поцелуем ознаменовав, громко восклицает.

- Что ж, милорда, Теодора Штадена, прийдётся оставить нынче, а тебя, матрос, я жажду видеть как можно скорее на борту.

- А куды плывём-то, мой капитан?

- А куды звёзды лягут.

***

С последнего раза, когда Федька в своей трюмовой каюте был, что-то в ней да переменилось. “Не сказать точно, к примеру, сор сплошной всё также на своём месте”, - с неудовольствием приходится отметить, но мешков что ли всяких поменьше стало, то ли перестановку всей этой дребедени учинили в его отсутствие, не суть. Однако от слова совсем иные чувства захватывают юношу по возвращению сюда, нежели, чем попервою.

Пожухлость, невзрачие окутывающие стены эти, пол, потолок, обстановку, да всё моряческое житие, как казалось поначалу, таперича не загоняет тяжкое отчаяние под кожу, тошнотворность в главе не поселяет, не вынуждает морщится и стенать исступлённо. Токмо всё тоже ярое негодование разум сонный пронзает, когдысь по утру Борис, командование разворачивая, глотку до хрипа драть начинает, насильно вырывая Басманова из сладостных объятий Гипноса. “Тьфу на него! Да чтоб собственной слюною удавился, право слово!” - остаётся пожелать вдогонку.

Ворочаясь в гамаке шерстяном, прислушивается Федька к ощущениям нынешним и прежним, стараясь тело затёкшее расшевелить, да при том не полететь со свистом вниз, как это было накануне вечером. Чудное ложе это, ой чудное, непривычное нисколь. Думал он даже поначалу так и продолжить на полу потчевать, да пыли клубы, что вечная качка то и дело поднимает, глотать вовсе не по нраву. И, Богу слава, мертвецкий хлад здеся боле не бушует, и необходимости жизненной валяться на досках нет, оттого выбор становится очевиден. Вот теперича привыкнуть и силится он, но, по правде говоря, пока что не очень успешно.

Чуть погодя, перестав бороться с этой замыленной тряпкой, наконец слазит с неё Фёдор, разминая подведённые конечности, да стан скованный, опосля принимаясь в порядок себя приводить. Ненароком наглотавшись воды окиянской, до вкуса прогорклого на языке, при умываниях бодрых, всё-таки не менее справедливо отмечается, что и особой любовию к жизни морской проникнуться пока не вышло. Да это ничего, мелочь сущая. Токмо пожрать бы вот сейчас и славно будет. “Однако… Это обождёт, не к спеху”, - наперекор бурчанию во чреве, возникает мысля, покамест в оконце насколь возможно выставляется он, оглядывая округу.

Светло-светло там, снаружи, светило так и бьёт по очам. Облака прозрачные пеленают небо голубое. А ветрище свежий на перебой с волнами крупными бежит быстрее и быстрее, судно дородное обгоняя, да сбивая фёдорову чернявую копну набекрень, обзор нагло закрывая. Чем дальше они от Англии, от земель её ненастных, тем всё яснее, тем распогожее в вышине делается, что достойный повод для радости, ей Богу. Ни ливней тебе, ни градов. Благодать да и только.

Вдоволь проветревшись, обратно юркает он. И, потянувшись, взор евоный падает на штучку непонятную, которая поблёскивает из-за груды хлама. Интересует она внимание, дознания об ней желается, отчего, не долго думая, лезет Федя прямиком туда, где виднеется сие нечто. То - зубчиками, к деревяшке креплёнными, оказывается. Но вот так, с первого взгляду, что за вещь не поймёшь. Потому, дюже любопытствуя, разгребать юноша берётся, а после одним резким движением штуку эту вытаскивает, шустро находку свою принимаясь осматривать.

Кто бы думал! Пузатая, многострунная… Балалайка? Такого здесь раньше точно не было. Он этакое чудо мимо себя ни за что бы не пропустил. Как следует огладив, ощупав сей дива-инструмент, облобызал взглядом самозабвенным, да устроив его грифовой доской в руках, а туловом раздутым на ногах перекрещенных, первые ноты пробует осторожно набрать Басманов. Первую струну тревожит, второю, третью и далее по очерёдности перебирает, чутко вслушиваясь в перелив звонкий. Звучанием отчётливо на балалайку смахивает. Оно высокое, весёлое, но в отличие от росской сестрицы более полное, многообразное. И вкупе всё это даёт занятный итог.

Подёргав все, что можно было, да перебрав несколько сочетаний, знакомые мотивы пытается наиграть Федька. Так и эдак пробует, старательно подбирает тон надобный, перста по струнам грубым возит туда-сюда. И что-то из иноземного толка, и что-то из родного вспоминает, мешает между собой, новые музыки получая. В общем увлекается занятием сим дюже, засиживается. Даже что-то славного порядка получает, покуда не раздаётся над самой макушкой пара ударов по решётке люка и крикливое вопрошение Бориса, не сдох ли он часом. Тогда откладывает балалайку чудную юноша в сторону, кафтан подобрее застёгивает и, отперев внутреннюю затворку, орёт уж вдогонку старпому, что тот дня этого не дождётся, и вылазит на палубу, покидая стены каюты.

Получив малоинтересное, пусть и не худое, распоряжение, Федька, прежде отыскав Ерёмку, поближе к себе подгребает его, и дальнейший день спорится вполне ладно. Сидят себе, юноша ловко сеть подплетает, а он придерживает где надобно, подбирает уж готовое, чтоб не мешалося. И не то чтобы помощь здесь Басманову нужна была, вовсе нет. Однако в компании оно лучше, да и не смотрит Еремей волком на него давно, хоть по прежнему молвит мало, но слушает безропотно, когдысь Федя по душевной надобности вдруг с бухты-барахты сказывать о чем-нибудь начинает. Без чего лишнего, конечно. О брате далёком, о племяннике новорождённом, об отсутствии своём, в конце концов, да о малостях всяческих, а тот возражения не источает, токмо глядит в ответ, да иногда кивает, безмолвное участие выражая.

Луговского тем временем невидать, как уполз под воду днём ранее, чёрт змеиный, так и след евоный простыл, будто в Лету канул и по путям его, таким же чёртовым, искать смыслу нет. Пока сам, нагулявшись по царствию морскому, не воротится, волю на то не проявит, дозваться не выйдет, как не кликай, как не зови.

Вскоре полдень подходит. Солнце, давеча в зените пребывавшее, начинает клониться потихоньку вниз. Пробиваемый голодом явственным, отыскивает Фёдор себе харчей и, возвращаясь к Ерёме, на ступени подле юта устраивается и к трапезе приступает, умяная всё поданное за обе щеки. Но, внезапно призадумавшись, еду оставляет не на долго, обращаясь к мужику напротив.

- А что, тебе и вправду есть совсем не хочется?

- Да-с, - просто глаголит он в ответ, да в грудь себя кулаком ударив, в как бы подтверждении слов следующих, добавляет.

- Мёртвое ведь всё оно, лишь гнилой душевный сосуд, не имеющийс боле потребностей, - “Будто бы при жизни было иначе”, - остаётся не высказанным, ибо неча мусолить, прошедшее ведь на то и прошедшее. Да возвращается мужик к осмотру плетения исполненного, дабы все недостаточно утянутые петли подтянуть, хотя в целом юноша и хорошо справляется, этого не отнять.

***

На улице стоит невыносимо знойный день конечного августа. Духота застоявшаяся сковывает тело бренное, безвольное в свои болючие кандалы. Глотку до трещин сухих продирает, вынуждая понапрасну часто-часто смыкать уста мясистые в очередном старании сглотнуть хоть бы и самые остатки загустевшей слюны, напиться хоть бы и ею. Очи при том красны облупленны, кто взглянет, не поверит в живость сей плоти, за упыря из могилы вылезшего примет и даром что не ночь нынче, испужается, коли из сословий каких повыше, да посвободнее.

Рамена*, и без того сутулостью едва-едва не к груди сведённые, тем паче дугою выгибаются под тяжестью коромысла широкого и вёдер полных, которые подвешенны на нём. Какие это по счёту? Кажется, десятой третий уж пошёл, ежели Еремей нигде не сбился, конечно. Зато количество шагов мелких от колодцу до дверей бани он запомнил уж наизусть. Столько раз таскаться туда-сюда пришлось, что знание это бесполезное врезалось крепко разум изнемождённый. Дюжину сотен в гору, дюжину сотен с горы. Дюжину сотен туда, дюжину сотен обратно. И сызнова всё по накатанной.