В который раз с разве что божьей помощью добравшись до мыльни, едва ли не припадая коленами к земле жаркой, сваливает со спины мужик воду пренесённую, худосочными руками придерживая, чобы не расплескать. Опосля испарину со лба утирает, да вылив принесённое в бочонок высокий, уж уходить собирается, как баба, одна из таких же крепостничих, окрикивает его, прося чуть обождать, остановиться. И он ждёт, не знамо зачем, покамест в промедлении этом пуще тягость разума не занятого стягивать ноги, казалось бы, крепкие начинает, опору из под них выбивая.

Запыхавшись до рдения, девка наконец настигает его, всё по пути приговаривая: “Подожди-подожди, голубчик”, - да, отдышавшись, из-за передника краюху хлеба достаёт, протягивая ему. Хмурится на жест этот добродетельный он, оно и ясно, ведь, коли себя бабёха эта дурная не жалеет, то пожалела бы рябетёнка свого, в семью бы, к мужу принесла, вместо того чтобы с ним, окаянным, возиться. Знает ведь Еремей, что есть ей куда нести добро всякое, пусть даже и мелкое, а это точно не ему, бобылю ненадобному. Оттого отказывает он ей, из одних злобы и горечи слова силою вытягивая, да прогоняет прочь, возвращаясь к делу муторному, покамест хозяин не заприметил.

Не легко это, конечно, на одной воде-то с утра раннего пахать, однако когды вообще было легко и просто? Ни одного дня такого в жизни своей, при всём желании, он назвать бы не сумел, как бы не силился и не старался. И к тому же, ежели до сих пор тело евоное замертво на месте этом же не свалилось, значится, не так уж и нужна ему эта жалкая краюха. А если всё-таки и случится так, что свалиться вдруг он и в мир иной отойдёт, мир земной явно от того не обеднеет, не пригорюнится и поделом. Как бы не щипала мысль эта, как бы не жалила сердце, не скребла душу до глубоких нарывов. Не может быть ни у кого спросу на него, ведь сам себе он безразличен и этим всё сказано, подытожено всё. Каюк.

Да тотчас же и подводят ноги Ерёму, подворачиваясь под грузом сызнова взваленного на горб коромысла. Бухается он на землю с размаху, челом сильно прикладываясь, и так ошпаренную солнцем голову едва ли не теряя, а всё же не дохнет. Очи разувает и всё тот же нетленный мир зреет, которому тоже, впрочем, дела ни до чего нет, и закрывает обратно.

Дал Господь ему тело столь выносливое, верно, не для того чтоб сознания мужицкое помыслы такие страшные посещали. Однако раз столь ужасными они перестали казаться Ерёме, не значит ли это что пути назад боле нет? Что душу свою бедную больше никогда и ни за что отмолить не сможет он? Вопрос очень рассудочный. И желается встать, выпрямиться наконец, выкинуть подальше рассуждения эти смутьянские, а не выходит. Не выходит как ни крути.

Снова размыкает он тогда веки и лениво взором по сторонам ворочает, конечно, не наблюдая никого и ничего, на что опереться бы смог. А потому лежит дальше, вдыхая этот горячий паршивый воздух, в кашле заходясь, да вовсе устами усыхая, под пеклом адовым. И так отвращает его бессилие это, такой бешеной, пожирающей яростью заседает глубоко внутри, что неожиданно силу подчеркнуть в том удаётся и, несмотря на лодыжку свёрнутую, поднимается Еремей, затем чтоб ринуться хромаючи куда чёрт его, потерянного, отведёт и будь как будет.

Идёт, вовсе дороги не разбирая, по полю сначала. Сквозь травы высокия тащится, носом чуть ли в них не клюя, главы, опущенной тупой болванкой, не поднимая. Чуть позже на дорогу широкую выбредает, стремглав бросается ещё шустрее, умыкая от рока отчаяния неустанного, что следует за ним попятам, заживо вспарывая чрево пустое, гудящее до вкуса блевоты и крови во рту, едва ли под колёса проезжих возниц не угождая, хранимый неведомо кем и зачем. А чуть погодя к возвышению аккурат над самым портом выходит и стремится становится уж некуда. Ежели токмо вниз.

Туда мужик с опаской поглядывает, ужасно коря себя за сие убогое бессилие, чувством провинности до самым костей прожигая. Народа там, внизу, много очень. И все как один куда-то спешат, переговариваясь и перебирая с невероятной лёгкостью ногами, на пути по заданным, пусть даже и малым, целям устремляясь. Большое множество судов приходит и швартуется, а кто-то наоборот отбывает, загрузив товар, тем временем как прибывшие только встают на разгрузку. И во всём этом живость такая искрит, так в очи еремеевы дико бросается, что ощутимость противоестественности происходящего его с макушкой накрывает, дыхание в волнении сильном учащая.

Дурно ему делается, до невозможности отвращает он сам себя и в момент сей как никогда раньше рьяно с телом своим тщетным распрощаться желает, груз этот невыносимый сбросить хочет. Дланями в порыве лико своё перекорёженное мужик тогда накрывает. Голову, всё-таки осмелевшись, к небу в последний раз возводит, бледными очами впитывая синеву ихнею жадно, да, разбежавшись, вылетает с выступа холмистого, стремительно воздух под собою рассекая и макушкою вниз воду встречая. Опосля чего удар следует, а за ним чернота.

***

Совсем к вечерне ближе заваливаться в бок светило неповоротливое начинает, разражаясь заревом блёклым, желтушным, заражая окрестности светом своим кристальным. Волны буйные подымаются, то и дело восстают из окияна стенами монолитными, заставляя судно неприступное поддаваться ихнему порыву, мотаться туда-сюда, взад-вперёд, ход ровнёхонький сбивая. И может то - ветров могучих веление, а может и глубинный знак, бездны морской вой тоскливый, которую хозяин еёный, дитя родимое покидает, возвращаясь на сторону другую, сухопутную, предначертанную лишь кривым ответвлением от судьбы целостной, истинной.

Вслед за всплесками окиянскими, возвышаяся над уровнем водным, тело змеиное струится ввысь, изящными изворотами настигая корабль свой. Обошёл княже рифы встреченные, все до последнего крутого изгиба, разогнал присутствием гнетущим величественным живность здешнюю, скал сплочения обрыскал, а теперича вот, с чутья, с ведения спонтанного выбрался на свет божий, подгоняемый интригующим умыслом.

Лапами на ют становится, по обе стороны от штурвала ведомого, вытягивается вверх и вперёд, капюшоны, будучи в напряжении, распуская вкруг, за паруса выглядывая, да взор свой острый устремляя далеча к линии горизонта, невесть что выискивая в ожидании общем. Очи наводит при том, вширь зрачонки вытянутые разводит. Шипит, языком длинным в пасти дребезжа, а после замогильным, утробным гласом по округе расходится, в оглашении предвиденного.

- Корабльш за горизонтом идётс. По нашему куршу, - Федьку, под ютом до сих пор кукуюшего, до дрожи крупной пробивает от тона сего жуткого, в котором от человеческого ни капли нет, токмо дикий звериный шёпот, что по загривку хлещет от чувства непередаваемого. “В облике и таком даже говорить он, значится, умеет… Ну чудо-юдо, ну князь…”

- На абордаж брать будем? - чуть дрогнувши, орёт в ответ зверю старпом, физиономию высоко-высоко задирая.

- Дас, - тянет гремуче, прижимаяся на лапах к палубе ближе, Михаил, челюсть громоздкую аккурат над головою Бориса задерживая, да широко пасть растягивая, уж с чуть ли не гогочущей интонацией, прибавляет.

- Личнос желаю капитану посудиныш этой голову отодрать, - и, языком вертлявым вдоль линии рта скользнув, резко запрокидывается назад, сызнова в пучине скрываясь.

Хватаясь одною рукой за парапет, а другою за борт, покамест Змия из стороны в сторону порывом зверским шатает, с восторгом нещадным продолжает вертеть юноша в своей голове слова Луговского, что захватывают каждый уголок разума евоного. Когда качка поутихает, искры метая глазами, оборачивается он к Еремею, который христясь, приговаривает: “Свят, свят, свят”, - да отвлекает его, с вопросом насущным резво накидываясь.

- На абордаж - это ж атака, верно?

- Да, на захват судна идём-с, - наконец отнимая длань от чела, молвит мужик и потише добавляет, что мол мёрт сколько, столь и не привыкнет никак, к проявлениям этаким, да поднимается вслед за вскачившим на ноги мальчишкой, сеть готовую прибирая, дабы в трюм снести, уберечь труды ихние от предстоящей бурной стычки.