В духоте своей запертой опочивальне, дыша через раз, Фёдор метается на постели. Уж и теплое одеяло из гагачьего пуха было скинуто на пол и ворот нижней рубахи был отверзнут настолько, на сколько возможно, обнажая, блестящую от капель пота, грудь. А живительная прохлада так и не посетила его изнемогающее тело.

В этой беспокойной дрёме юноше кажется, что его бьёт дикая горячка. Он не может никак понять, что этот жар поражает не только его страждущее сознание и естество, а заполняет всю горницу, забираясь в каждый угол, обращая её в настоящую огромную печь, которая медленно томит его в себе.

Всё как в тумане, он ощущает тяжесть своей головы, ворочая ею из стороны в сторону, как бы пытаясь отмахнуться от бреда, что полнил череп собой, заставляя его трещать по швам и гудеть, ударяя по ушам. Его кошмарные сны, наводняют тёмные, но знакомые до боли образы, которым не нужны уточнённые детали, чтобы он без труда мог различить их. Пред взором очей всплывалют вопросы. Ещё, ещё и ещё. Им ли испрошенные али кем другим. Они накладываются друг на друга, не оставляя его ни на миг. И царство Морфея не в силах уберечь, защитить Фёдора от них. Всё то, что он так старательно не замечает, от чего так настойчиво увиливает днём, в ночи наваливается на него с новой силой.

Наконец, Басманов тяжело открывает свои подопухшие веки и вперивает взгляд в просторный потолок опочивальни. Ему думается, что по запылённым его углам непременно должны прятаться черти, глухо постукивая кривыми рогами по стенам, нагоняя на него это нестерпимое марево. Верно, именно бесы, звонко прицокивая своими копытами, душат его, покуда Тео не в силах разлепить очи и разогнать их. Да и если не лукавить, он и сейчас не в силах это сделать. Приходите, убийте, посланники адовы! Заберите его в потёмки пылающей прейсподнии, только перестаньте вершить этот адский суд на земле, мыслит про себя Фёдор, болезненно моргая красными сухими глазами, которые слезами ни за что не наполняться, не прольются и каплею. Пощадите. Смилуйтесь.

Но они глухи…

Время долгой, унизительно медленной чередой мгновений продолжает тянуться в даль. А сон никак не желает приходить, только боле дурманит его этот ядовитый воздух, отравляя сознания. Юноша старается пару раз сделать глубокий вздох ртом, но ощутив всю режущую его сухость, лишь хрипло закашливается. Быстро перебираясь к краю, он слезает с этого уж чуть ли не ненавистного, вовсе мокрого ложа и старается расправить плечи. Едва ли ему это может помочь. После смахнув выступившую влагу с очей, добирается к запертым ставням окна и, навалившись на них, разверзает полотна.

Выставляется много вперёд, оперевшись животом об узкий подоконник и верно вовсе не думает о том, что может выпасть, прямо со своего третьего этажа. Прохлада окутывает его разгорячённое лицо, забирается в самую голову и трепит волосы, а он дышит. Дышит. Дышит. Восполняет эту необходимость. Дёргает ворот рубахи и подпускает свежий воздух ближе к телу. Окончательное пробуждение протягивает к нему свою длань и вносит ясность во взгляд, пусть всё равно уставших, понурых очей. Глава на плечах целеет, возносится на выпрямившейся вые*, устремляясь челом ввысь.

Горизонт разливается алыми, подобными водам Эритра Таласса*, разводами, плещется золотыми бликами, что уже жаждут, перепрыгнув небосвод, запятнать собой мир, и побежать по серой земле, вновь окрашивая её разнымм красками, пробуждая всё живое на своем пути.

Фёдор оставил эту красочную картину и вернулся к постели. Стянул с её изголовья штаны и нацепил на свои худые ноги, криво зашнуровав. Накинул лёгкое верхнее облачение и натянул сапоги. Просидит здесь ещё немного и, верно думал он, уже без раздумий сиганёт в это благословенное окно.

***

Через распахнутые слугами оконные проёмы пробуждающийся особняк гоняет порывистый ветер туда-сюда, разбивая застоялый воздух. Огненной божество, обрамлённое малиновыми облаками, всё боле показывается, неся за собой новый знойный день. Оно обжигает мир своим появлением и чуть ли не трещит от собственного накала, воцаряясь на небосводе.

Басманов бредёт без особой цели куда-то вдоль этажа, к главной лестнице, вниз по пролётам и далее, по пустующим сейчас залам. Проводя ладнонями по высоким стенам, он изредка заворачивает то вправо, то влево. Иногда останавливается и подолгу смотрит на то, как распростёртые десницы* двуликого бога тянутся по всем тем поверхностям, до которых только могут дотянуться. А потом снова принимается тихо идти, постукивая низкими каблуками сапог.

Минуя очередной коридорный поворот, юноша выходит в сад и на сей раз сворачивает не по центральной мощённой дорожке, а по менее приметной тропинке, что в обрамлении густой травы, пролегает боле влево и ведёт в иную, неизвестную сторону. Мимо тонко ствольных ветвистых древ и пока спящих, самых разных цветов от ирисов и аквилегий до всякого укропа и чабреца, стелится это узкая тропка, покамест не приводит к маленькой деревянной лачужке, стоящей на небольшой расчищенной поляне.

Федя берётся за ручку двери и отпирает её. Лёгкий аромат благовоний настигает его при входе. Несколько, когда-то уже зажигаемых свечей, одиноко покоятся под развешенными иконами. Домашняя церковь. Никакого иноверия здесь нет, всё те же знакомые христианские образа взирают на него множеством рисованных очей. Он смотрит на них в ответ и чувствует, как много раз за последнее время до этого, лишь притуплённое осязание веры где-то глубоко в своей душе.

Никогда прежде за всю свою жизнь он не отдавал столько от самого себя богослужению, как за последние месяцы. Столько времени было проведено в бедных стенах монастыря, столько времени было проведено в молитвах и мыслях о Боге милосердном и всеобъемлющем. А какое количество прихожан были благословлены крёстным знаменем его рукой? Не упомнить. И, несмотря на это обстоятельство, юноше то и дело казалось, что ангел померк на его плече, а может и вовсе покинул, оставив Фёдора один на один с миром. Лишил своей защиты и покровительства, как маленькое дитё может лишиться матери и отца.

Он правда желает наконец возрадоваться тем невероятным стечением обстоятельств, тем чудесам, что привели его сюда. Да не получается. Из под ног будто резко убрали опору и принудили замереть на месте. Не туда и не сюда. Где-то между, над бездной. Мальчишка чувствовал себя в конец разбитым. Хотя ведь… Именно в такие моменты и обращаются к прародителю?

Наклонившись вперёд, он опускается перед иконами на колени и, прикрыв глаза, начинает тихо зачитывать ектения*. Руки сложенны в молитвенном жесте, голова смиренно опущена. Буква за буквой, слово за словом его бормочушие уста выговаривают вызубренные строки, которые, несмотря ни на что, юноша уже никогда не забудет, до последнего сохранит в закромах своего сердца.

В продолжении своей сиротливой молитвы, он прильнул челом к холодному полу, прижимая сплочёные длани ближе к груди. Застыв в такой позе, он не осмеливается боле и шевельнутся. Эта едва ли не бездушная мантра всё тянется и тянется, а Басманов только сильнее вжимается в пол. Пред сонными очами плывут аккуратно сколоченные доски, уста продолжают подрагивать, смыкаясь и размыкаясь в пустом прошении. Невозможная для такого живого утра, тишина обосновалась в его ушах. Веки закрываются и жмурятся сильно-сильно, до серых мушек.

Фёдор вновь подымается и, проморгавшись, обращается весь к главной здесь, самой большой иконе, что висит прямо пред его взором. Он заглядывает в тёмные глаза спасителя и угадывает, опосля надеясь найти в них… Что? Что же, Феденька? Может в этом исхудалом бородатом лике юродивого Иисуса надеешься найти его?

Юноша собирает в своей голове по кусочкам новый образ для этой золочёной рамы, и жадно глотает устремлёнными горящими очами получившееся. Каждую, даже самую мелкую деталь старается не забыть. Воображает выражение лица. Как бы он смотрел на него сейчас?

С иконостаса теперь на него взирает тот, чье имя он не произнесёт в этих святых стенах. Тот, чьё имя он даже про себя в полном одиночестве не решается вымолвить. Не мыслит, не чувствует, не созерцает больше этот далёкий образ. И правильно. Неча нож тащит из раны, коли кровью истечь не желаешь. А Федя, вроде как, и не желал.