Космы мешающие за плечи откинув, дланями он медлительно по груди съезжает и, откинувшись на косяк стеллажа, главу запрокидывает. Сдавив низ живота с особым удовольствием, в усладе пробирающей жмурятся очи синие, а вслед за ними уста разверзаются, выпуская тяжёлые вздохи.
Настигнув край портков нижних, расшнуровывает их Федя в спешке, еле с завязками управляясь, да всё ж, в конце концов, приспустить штаны выходить. И с рвением лихорадочным оглаживает он чресла затвердевшие, старательно сдавливая при том стенания трепетные, что рвутся изнутри. И ласкает плоть свою ненасытную, с макушкою в море вожделения окунаяся.
Горит. Как пылко горит при этом тело заведённое, что конечности аж судорогой подводить начинает, движения вдоль чресел накалённых резче делая, свободной рукой за полки хвататься вынуждая. И пары минут опосля того не минует, как семя тёплое в длань изверзается, да со стоном тягучим гортанным дрожь крупная в конечный раз тело юношеское пробивает.
Сползая вниз, прямо на пол, по косяку, прячет в изгибе локтя Басманов очи шальные, пред которыми искры яркие пляшут. С вздоха на выдох перебиваясь, чуть погодя поусмиряется он и телом, и духом, да тогда сызнова внимание своё ко книге обращает, весело подмечая, что та на месте очень видном стоит, даже не скрытая от глаз чужих. За что спросить, может и не напрямую, позже у Михаила просебя обещается. Ведь находка и вправду любопытная, а досуг получается и того интересней.
***
Комментарий к 14
По этой прекрасной Цирилльской даме мне охота написать отдельный фанфик. Я её просто обожаю! Однако когда дойдут руки и дойдут ли вообще сказать не могу. Считайте, что это её камео. Кстати, вот небольшая зарисовочка облика её невозможного:
https://pin.it/23oWYNR
========== 15 ==========
Комментарий к 15
*Межень - февраль
*Грачевник - март
*Березозол - апрель
*Антракс - название рубина, которым величали его древние греки
*Рамена - плечи
***
Однако разговору задуманному так и не было дано состоятся.
На утро следующего дня, заявившись к Луговскому с самым, что ни на есть, шальным настроем, что ярким пламенем хлещет в очах взбодрённых, искомого тот не обнаруживает. И дело-то привычное. Что ж ему, на месте одном что ли без конца сидеть? Да за неимением желания на поиски время растрачивать, в предчувствии смутном, интересуется юноша об том у слуги коридорного, который и сообщает весть неожиданную. Так и так мол уехал, куда? На мало ли, много ли? Естественно, отчитываться не изволил. Был таков. Скотина бессовестная. Зато письмецо передал, уж лично на руки Теодору, чем смягчил сердце юношеское. В нём всё тоже самое изложил и словами об искреннем пожелании встречи скорой окончил прощание, ответную надежду поселив в душе читающего.
И всё равно не по-людски это совсем получается. Ну вот же, ещё вчера бок о бок вечер коротали. Язык бы разве отсох хоть словечком об отъезде заранее обмолвиться? Спонтанность решений ли то иль попросту взыграние натуры? Не поймёшь, да и Бог с ним. Не надо уж. Уехал и уехал. Туда и дорога.
Однако, бумагу сию не выкинув, Федька за пазуху её щепетильно прибирает, и духом поганым, теперича сбитым донельзя, скрипя, ориентир шустро сменяет, покидая опустевший кабинетную горницу. Нечего ему ныне здесь делать и баста, по крайней мере, так кажется по началу. Хотя время спустя он обязательно сюда вернётся. Обязательно.
***
Проходит день. Седмица минует за плечи как ни в чём не бывало. Межень*, вовсе не лютующий здесь вьюгами, да снегами, в поре своей, совсем не отличительной, настигает королевство островное и также по-англицки его покидает, уступая место грачевнику*, а князя так и не видать ни сном, ни духом.
И, по правде сказать, горестно Фёдор от того не заливается и не страдает по чём зря. Время своё проводит славно, в отрадности и уж куда свободней без неусыпного надзора-то над головою. Идёт, куда душа лежит, делает, что хотение велит, и в бренности нисколь не прибывает.
Да всё ж иногда, кукуя по вечерам в замковых стенах у себя ли в опочивальне, а может в зале трапезной, он тянется думами туда, на этаж верхний, к михайловскому кабинету прямиком, где они доселе зачастую ужинали один на один, под тихий треск поленьев в камине, под ветров завыванье плаксивое за окнами, чокаясь кружками, бывает, не в меру часто, игриво так, да поглядывая друг на друга.
И ведь Михаилу всегда было что рассказать. Какому-то проходимцу, не вхожему в сердце княжеское, могли бы со стороны показаться полным бредом истории поведанные, да и у самого Басманова бывало мыслью задней такое мелькало, а всё же он знал, что грешно не поверить, с учётом всего виданного уж. Совершенно грешно. И он верил. Потешался, настораживался, удивлялся, а верил. Тут бы ещё поспорить, кто из них сказитель отменный. И голос-то у него, конечно, не певучий, нет, но глубокий такой, степенный, в моменты подобные, что не оторваться. Даже уж неважно, что именно глаголит, уж главное как. Словно маслом речь эта проходится по душе млеющей и желается, почти открыто, чтоб конца и края патоке сей не было.
А ещё, когда они вот так восседали, зачастую в облик свой змеиный не примыкал мужчина обращаться. Не полностью, конечно. В таком случае, ему не то, что покоев сих не хватило бы, но и всего этажа, а то, может, и крепости всей вместе взятой. Но частично. И для чего, спрашивается, риск такой? Зашёл бы вдруг кто, увидел ненароком, хотя это вряд ли. Бояться Михал Козьмича они все, по струнке ходят, да и не поверит никто. Однако, допустим, для того то, чтобы вот Федька любовался. А он любовался, ещё как, во глаза все.
На этакое произведение природы нечеловеческой преступлением было не смотреть. В потёмках глазищи так сияли, что, кажется, вот прикроет он веки сейчас и малахиты, да изумруды всякыя по ланитам польются, посыплются. И страшная, ох страшная красота эта, однако непреодолимая. Как и то и дело нарастающее тогда желание докоснуться, потрогать. Но на просьбу сию мужчина состраивал уж больно слащавое выражение для эффекту и, как и прежде, молвил: “Нет”, - чтоб его. Тем самым только раздавая хотение юношеское, заставляя думать, что от когда-нибудь, когда-нибудь…
И разливал по вечерам таким Басманов выпивку по кружкам ихним, но, бывало, долго до уст она не доходила, ибо, передавая из рук в руки сосуд полный, часто княже длани свои на фёдоровых задерживал, и сидели они могли немало, так и не испив налитого. Поскольку, что мог противопоставить холод посуды слабый супротив тепла кожи людской, расставаться с которой никак неможилось? Ровным счётом ничего. Да, вот именно по всему этому иногда тосковалось, но не более того.
В целом времяпрепровождение думы эти не коробят. Житие течёт звонко, по-новому, припеваючи, бьёт ключом, можно сказать. И не ждёт он изменений каких-то особых в ближайшем будущем, не гадает, не беспокоиться. Оттого удивительней делается само прибытие следующего послания в руки евоные, и кто бы думал, от самого Луговского, да ещё ведь не с каким-нибудь распоряжением, а так, беседа незамысловатая. Хотя Федьке казалось не в характере это княжеском, по всяким мелочам за тридевять земель, да морей строчить. Но не скрывает юноша, отнюдь, что приятно это, дюже приятно.
Так слегка, не болезненно ничуть, но чудесно трепещет сердце при прочтении текста сего, что почерком мелким, стройным выведен на бумаге желтоватой. И нету в нём ничего особенного, конкретного ничего, всё темы больше отвлечённые взяты, общие, сторонние, но Тео сразу, ежели и не садится, то мыслить над ответом начинает, совершенно не считая нужным оставлять строки отписанные без продолжения, сердечно желая продолжать этот диалог, раз начало уже положено.
Да чуть погодя ответное письмо с лёгкой руки, любовно запечатанное, летит обратно по заковыристому пути в неведомые дали, дабы настигнуть желаемого адресата и сызнова грамотой отправиться уж по проталенной дорожке. И каждый раз опосля этого, обременять неопределённостью себя не желая, не надеется на ответное письмо Фёдор, вопросов за собой не оставляет. Ведь кто его знает, змия этого. Не удивлением прийдётся знание, что он сам себя не ведает.
