- Да, видение прехорошее приходило, - сызнова ликом просветлев, да разулыбавшись, произносит он так просто признание в событии, казалось бы, ничем не примечательном, но на деле знаменательном поистине, под сердцем ощутимо греющим.
Ведь окромя метаний меж въедливой мглой пред зеницами, да кошмарами, которые все соки из него выжимали, давненько ничего иного с ним, болезным таким, не случалось. А тут нечаянность такая. И он, веки сонные потирая, спешит сообщить о ней, честно, да без утайки, хотя и сознаёт, что радости евоной в полной мере Луговский может и не понять, тем паче, не разделить. Однако, глядя в лицо напротив, мягкое и заинтересованное, верит в обратное с наибольшей убежденностью.
- Я уж и запамятовать об том успел, но матушка пред самым сном часто, когда капризы дитёвые выражать я задумывал, былины всякие рассказывать принималася. И всё про богатырей каких-нибудь, мол вот выростешь, возмужаешь и быть тебе им подобным. Меня мальчонком малым это так тешило. И от не вспомнил бы какую-нибудь даже и одну, коли не приснилось бы, а тут даже и название припоминаю. Про царя то ли Саула, то ли Саура Леванидовича, да сына евоного - Константина*. Слыхал про такую, а Михал Козьмич?
- Нет, но вот пусть от тебя и услышу, - патокая сказу дальнейшему, подначивает князь в ответ.
- Ну, ежели вы нальёте мне для пылу, то сказитель из меня подобрее выйдет, - и смотрит Федька таким заискивающим елейным взором и уж не отказывает ему Луговский, полную рюмку в руку толкая.
- Так вот, зачинается история с того, что царюшка в земли половецкие воевать уходит, жену свою, царицу, оставляет в вотчине родимой, а та, предвещая положение своё отежелённое так на распев, по рассказу материнскому, голоском складным его и вопрошает:
“Гой еси ты есми, царь Саул,
Царь Саул Леванидович!
А кому мене, царицу, приказываешь,
А кому мене, царицу, наказываешь?
Я остаюсь, царица, черовоста,
Черевоста осталась на тех порах”, - следуя словам своим и впрямь препиваючи произносит Басманов и давай дале вести.
- Тот отвечает ей мол:
“А то коли тебе господи сына даст,
(В)спой-(в)скорми и за мной ево пошли,
А то коли тебе господи дочеря даст,
(В)спой-(в)скорми, замуж отдай,
А любимова зятя за мной пошли”, - да покидает царицу свою на года долгие, пропадает совсем. А меж тем, чрез 9 месяцев опосля отъезда евоного, рождается сын, которова Костентинушкой и обрекают. Растёт не по дням, а по часам он, мужает, крепнет и ещё спустя лет что ли 9, а может и дюжину, не так уж и много в общем, отправляет его матушка родная за отцом вслед, на выручку. Славно воюет на пути своём Константин Саулович, многие победы берёт, да всё же по неопытности младой во плен татарский попадает, откуда позже вызволяет его сам царь. Семья воссоединяется, пир великий собирается, да “тем старина и кончилася”. От так! - подводит к окончанию сказание сие юноша и залпом остаток добивает, под одобрительный кивок со стороны.
Чуть погодя уж пустая рюмка заново у князя оказывается и, дабы под рукою та не мешалась, прибрать в стол он её решает, выдвигая нижний ящик. Однако, на удивление, убрав посуду, мужчина дальше ящик отодвигает, да что-то ещё выудить из закромов готовится.
- И кстати, ещё раз об этом, - молвит он строго пред тем, как выкинуть на стол один из тех суррогатов печати, а вместе с тем форму сахарную, заставляя Фёдора на стуле неприютно поёрзать, да голову напрячь в старании уразуметь, что же ещё по поводу этому можно сказать.
- Осталось добавить мне токмо одно, - медля, слово каждое выделяя, басом своим, тяжёлым к слуху, проговаривает князь, да Фёдора к себе перстами манит, вынуждая чрез полотно стола волнительно навстречу перегнуться того.
После руками, по скраниям белоснежным скользнув, Михаил длани в кудри пышные, невозможные для него, продевает и ласкает их перстами, к самому затылку пробираясь. Меж тем сам вперёд подаётся, близко-близко, и наконец оканчивает фразу оборванную, утоляя любопытство очей напротив.
- Хвалю тебя, Федюш, хва-лю, - да, притягивая юношу посильнее, между изумлённых зениц и целует в прикосновении простом, но долгом.
Токмо успевает Басманов длани свои на запястья крепкия опустить, как отстраняется мужчина, обрывая момент близостного откровения, однако рук из хватки фёдоровой не отнимает, да подбородок евоный меж перстами ухватив, добавляет.
- Однако чтоб больше… Даже мысли в подобное русло пропускать не смел. А то ведь это девица может и отделала тебя по лёгкому, да у меня, в отлии от неё, рука не перо сущее, кусать заново не пробуй, - да всё тем же гласом хладным велит выбросить побрякушки самоделанные в топку, “чтоб и следа погани сей не осталось”, а Тео безвозразительно исполняет, надеждой преисполняясь, что таперича князь забудет об этом и сызнова подобные только тому похвальному сладкому взору, что сердце способен прихватить жаром, раздаривать будет. Как множество раз до произошедшего, как множество раз ещё после.
- А сказитель из тебя и вправду на славу вышел, поведайка мне что-нибудь ещё, - обращает Михаил внимание юноши на себя просьбой и тот не в силах, совершенно не в желании отказать.
***
Однажды, прогуливаясь вдоль стеллажей библиотечных, перебирает Федька свитки, да толмуты разные в поисках чего-нибудь этакого, преинтересного, дабы досуг вечерний разбавить, поразвлечь себя. По лестнице и к самому верху забирается, стройные книжные ряды перебирая, и самые дальние шкафы просматривает, и даже столы в книгохранилище штудирует в поисках продолжительных, словно обыск настоящий производя.
Пару занимательных книг, казалось бы на счастье, вправду находится. Да вот настолько длинны повести, в них изложенные, столь громоздко их содержание, что откладывает юноша найденное в сторону, не желая чтиво на всю ночь предстоящую затевать. Попросту не то настроение его обдаёт нынче. Совершенно не то.
Уж утрачивая цель какую-либо, опосля находок сих, всё же продолжает бороздить книгохранилище Теодор и, присматриваясь к полкам, которые аккурат на уровне очей евоных идут, аки пальцем в небо, достаёт случайную книжонку. Довольно тонкую, лишь самую малость затёртую и особо не примечательную, средь такого-то выбора богатого.
Обложка её темна и никаким названием, никаким начертанием даже не обозначена. Весьма и весьма занимает это Басманова и, отвернув обложку, да сразу же перескочив чрез предисловие краткое, он первый разворот открывает. Текста на нём почти не имеется, зато картинами заполненн он и в длиннь, и в ширь без отступов почти на оба листа книжных. А главное какими! Матерь божия, какими картинами!
В меру натуралистично, до деталей самых мелких люди полураздетые али вовсе нагие на каждой из них изображены. В изгибах поз разных, превосходящих одна другую в похабстве своём, в срамоте, в открытости невообразимой. А при рассмотрении поболе внимательном к тому же высматривается очами жадными, что средь всех фигур человеческих ни одной бабьей ни здесь, ни на последующих разворотах не имеется. Ни-од-ной.
“Боже… Оказия-то какая”, - течёт мысль развязная, едва ли не преступная в додумке дальнейшей и со смехом вырывает наружу, будучи приглушённой о тыльную сторону длани приставленной, которая снимает этот порыв, уста утирая, и оставляет за собой токмо лико разгоречённое, искажённое в выражении превульгарном, да блеск яркий в глазах.
С одной стороны в пору бы захлопнуть книгу и, вернув на место изначальное, позабыть увиденное навсегда. Однако с другой стороны к чему эти ужимки притворские, в особенности когда так сладострастно желание в телесах взволнованных разливается.
Ничего подобного доселе юноша не видывал. И столь непристойно, столь грязно выглядят сюжеты некоторые, что они даже хороши, по его неробкой оценке. Чертовски хороши.
В клуб жаркий возбуждение стягиваться постепенно начинает со всех конечностей отяжелевших разом, томительно во чреве закручиваясь. Бьётся оно сначала под грудью самой, а после ползти ниже и ниже берётся, чресел напряжённых касаясь, да заставляя их колом воспрять. Тогда в край изламывается плоть младая в хотении низменном, совсем разум лихой ему сдаётся и, откладывая книжонку в сторону, Фёдор наконец за себя принимается.
