- Так гуляния королевские², сир. Вы, верно, не местный, раз не ведаете. В честь открытия новых верфей и развития судостроительной мануфактуры, - молвит мужчина бегло, сухо, с какой-то досадой что-ли в интонации, лишний раз и не взглянув на юношу, поскорее отворачиваясь от него по окончанию речи, прибавляя шагу.
Вообще народ здесь не очень-то любезен и открыт, видно, лишь из-за напористости спрашивающего ответ удалось выудить, однако удалось ведь и то вперёд. Большего и не требуется.
В полнейшей заинтересованности тогда Фёдор тоже ускоряет ход. Ведь, право слово, любопытно же посмотреть, что там за гуляния такие. “Ежели сегодня в город не выбрался бы, то и не узрел бы. Удачно-удачно!”, - раздольно несётся мысль наперёд, а вместе с тем юноша на площадь главную выходит. Из стороны в сторону головой вертит и очи светлые таращит на вправду разыгравшееся пышное празднество.
Прилегающие к обширной эспланаде дома обвешаны по проёмам меж друг друга красочными вывесками и далее по раздающиеся от центра улочкам. Воскресное утро знаменуется торжественно приодетым народом. Кто-то, как положено дню этому, к собору тянется, однако множество из них под открытым небом задерживается, предпочитая увеселяться видом скоморохов, танцоров, да игрою актёров одиноких. К ним Фёдор и примыкает, будучи завлечённым особо громкой речию мужчины, отыгрывающего целую череду сонетов.
Аккурат к тому моменту, покуда юноша к толпе стройной присоединяется, трагик как раз кончает один какой-то больно печальный отрывок и, сменив страдальчески тяжкое выражение своего лица на более лёгкое, затевает новый.
- Покорный данник, верный королю,
Я, движимый почтительной любовью,
К тебе посольство письменное шлю,
Лишенное красот и отрословья, - при словах этих рука говорящего к неведомому образу возносится, а сама фигура человеческая словно обращается чистым смирением, на колени благоговейно опускаясь.
- Я не нашел тебя достойных слов.
Но если чувства верные оценишь,
Ты этих бедных и нагих послов
Своим воображением оденешь, - тогда же руки к телу прижимаются и, позабывши уж растаявший образ прозрачный, глава обращается ввысь пред скорым заключением сокровенной мыслью, что льётся из уст умелых едва-едва не на распев.
- А может быть, созвездья, что ведут
Меня вперёд неведомой дорогой,
Нежданный блеск и славу придадут
Моей судьбе, безвестной и убогой.
Тогда любовь я покажу свою,
А до поры во тьме её таю*, - да на конечной ноте этой, длани лико расслабленное укрывают и мужчина окончательно оседает на землю, под хор аплодисментов.
Федька тоже хлопает и, заслушавшись, остаётся ещё на пару изречений, опосля которых всё-таки отрывается от места свого и направляется сквозь толпу далее. Музыканты, расположившиеся целыми оркестрами, наигрывают песню за песней, мелодию за мелодией, что властвуют над конителью окружной, подавляя крики людей. И так полно, так весело лететь от одного зрелища к другому, под эти повсеместные ритмы, выплясывая чуть ли не по чужим сапогам, чрез столпотворение высматривая дальнейший путь.
В оконцове, вкруг обойдя всё, что имеется, теодоровы очи вновь цепляются за острую макушку собора здешнего и, немного помявшись, он всё-таки берёт курс на него, желая то ли узнать каково на вид это божество невообразимое изнутри, то ли ещё невесть за чем. Не столь важно. Однако уж на подходе, толпа смещаться начинает, умяная его назад и, дабы рассмотреть что там происходит, он на подвернувшееся возвышение вскакивает, да вперёд заглядывает.
Аккурат к дверям собора карета подъезжает. Вся из себя роскошная, вальяжная в неспешности своей, колёсами изящными поблёскивает, да резким хлёстким движением рук кучера остановку берёт. Опосля еёная дверца распахивается своё махонькое полотно и, опираяся на протянутую руку прислужника, оттуда по ступеням спускается барышня, что… Вот как говорят, ни в сказке сказать, ни пером описать.
Плато верхнее до непозволительного пышно, каркасом обручным поставленно, всё в рюшах, да сборках стёганных. Однако, несмотря на габариты свои впечатляющие, нежно, облако будто в закатном солнце, чьи множественные каскады плащом прикрыты, и фееричным образом утончённо, закрыто, отчасти даже целомудренно, в этом высоком воротнике под горло и даже выше. Копна белая подстать ему начёсанна высоко-высоко, вихрями крутыми заделанна и столь же воздушными оторочками подкреплена. Прибрав руку, что в перчатку длинную облачена, сызнова за полы накидки, походкой размеренной вышагивает мадам неназванная ко крыльцу дома божьего и вместе с тем несёт за собою волну перешёптываний шустрых. Всё неоднозначных, неопределенно восхищённых, удивлённых али же вовсе пакостных, от которых уши в трубку заворачиваются. И средь всего сказанного яснее всего Феде токмо “Цирилла” и запоминается. Может имя то, а может ещё Бог весть что, только и остаётся гадать.
Однако, когда виновница сей смуты мимолётной исчезает за дверьми собора, народ вновь течь внутрь начинает, как ни в чём не бывало, подхватывая и Басманова за собой. Уж слышаться ему храмовые песнопения, восхваляющие королеву, превозносящие житие славное в благодарности к ней, Господа Бога поминающие. Топот ног по полу отлитому, поддакивающий священнослужителям на всевозможный лад люд. И пересматривает он тогда решение своё, оборачивается и против толпы кучной переть начинает. Ведь и вправду, на кой чёрт ему туда? Что он там забыл? “Заняться чтоли боле нечем?”, - а ему есть чем и это бесспорно: “Поздно креститься, не так ли, Михаил Кузьмич?”. Всё так.
С трудом пробившись сквозь плотный поток, Басманов наконец покидает площадь и отправляется разгуливать по основной городской улице, собирая все лавки, да лабазы на своём пути. Там и телесные ароматы находятся, и всякие изощрённые явства, доселе им непробованные и невиданные, разные украшества по мелочи и, конечно, одежды, от вида и количества которых у юноши пред очами аж рябит начинает.
Вся она на англицкий лад, больше иль меньше, но, несмотря на это, некоторые из вещиц всё же цепляют внимание Басманова. Как одна рубаха, к примеру. Хотя нет, слово это для неё слишком грубым будет. Блуза, совершенная блуза. Пышная, однако не гротескная. Немного кружев по вороту еёному пущено, а от одного плеча до другого позумент кудлатый тянется. И так она бела, легка, в общем хороша собой, что думается ему, в особенности на лето сгодится, чтоб без всего, в полную красу таскать. Да неприятно вместе с тем отзывается мысль, что летом-то надо бы без всяких рубах носится, но она быстро заминается. Ибо неча лишний раз мутить. На лето, значит, на лето и точка.
В таких ветренных необременённых блужданиях и проходит весь оставшийся день. И до порта Тео добирается, и, кажется, весь град вдоль и поперёк ногами своими крепкими обходит препиваючи, уж затемно в путь обратный пускаясь.
***
Вставши позднее обыкновенного часа, уж ближе к обедне добирается мужчина до кабинета свого, и его, право слово, удивление неподдельное берёт, когды Федька там не находится. Будь как всегда, уж крутился бы тут, а его и в помине нету. “Хотя, ежели поразмыслить, и в библиотеке он может быть, и ещё где-нибудь шляться. Рано иль поздно всё равно притащится, деться-то ему некуда”, - и, выдохнув на этом, княже внутрь проходит, устраиваясь за столом.
Но вот час проходит, за ним второй, а юноши не видать и всё на том. Уж непозволительно странным это обрисовывается для Михаила, и тогда он слугу, к дверям приставленного окрикивает, испрашивая о потерянном, но тот в ответ токмо мнётся, взгляд куды-то в угол прячет и выдаёт наконец, медля, да запинаясь и в столь коротком изречении.
- Н… Нету господина.. Штадена.
- Что значит “не-ту”? Растолкуй, - растерев веки сожмуренные, да медленно взор настороженный поднимая, мерно глаголет Луговский в ответ на этот вопиющий, просто скандальный бред.
- Так это… Вчера по вечеру в крайний раз видели, а… - совсем стушевавшись, дрожью крупной пробиваем, оступается в беглой речи мужик осоловелый, но всё ж находит в себе силы продолжить.
