В пору столь раннюю на палубе людей совсем немного болтается. Тишь, да гладь царит сейчас сплошная. Попутный ветер в спину подталкивает и юноша не спеша бредёт вдоль борта, по сторонам оглядываясь. До каюты княжеской доходит и на глаз силится понять заперта она али нет. Но меж дверью грузной, да стеной даже малого просвета не оказывается, оттого он, не долго размышляя, дёргает ручку, налегая на неё посильнее. Та не поддаётся.
Впрочем Федька так и знал, проверить просто решил. Если б был уверен, что Луговский может быть на месте, то без стука дёргать бы не стал. Княже этого, видно, не любит очень, отчего по его бедной головушке прилетало уж не раз.
Ну оно и ясно, на самом-то деле, как Басманов приметить успел, ежели Михаил уходит в море то не на час и не на два. К вечеру в лучшем случае будет и всё тут. Ищи-свищи его в водах глубинных.
Отойдя от двери запертой, он по трапу бака, а там и на сам бак восходит. Перстами по перилам гладким ведёт и токмо у самой выпяченной части останавливается, склоняясь телом вперёд, за борт, к носу словно стремясь.
Едва-едва просветлеть с ночи успелося, и даже на линии горизонта ещё не зиждется заря алая. Облака клоками пыльными по небосводу бегут, ветрами гонимые, а позади них, на самом потолке царства божьего звёзд, звёзд немерено! И во век не пересчитать все, вот сколько. Нигде небо не простирается столь широко как в окияне, давая созерцать такую прекрасную картину. Не попади он сюда, где бы ещё такое чудо снискал? Вот-вот. Верно, дорожит стоит возможностью такой.
На северо-запад, значится, плывут. Коли так, получается, что по правую руку восток. И где-то там, далеча восточнее Русь родная лежит, ежели он верно понял из карты, что над столом у Луговского висит.
“Русь… И вправду, как далеко. И оно, и они вместе с нею тоже очень-очень далеко. И Петруша, и Варька, и вся жизнь теперича чуждая там”. Совсем юноша киснет от мыслии этой и, локтями в борт уперевшись, лико во длани опускает, тихо роняя пару одиноких слезинок прямо себе в руки, не отрывая взор очей своих мокрых, точно ищеек, от того места вдали, где, как ему кажется, земля знакомая прячется. А после ещё стоит так долго-долго, покуда рассвет не забрыжет над головою новым декабрьским утром.
***
Когда светило целым блином вылезло из-за горизонта, кажа себя в полную силу, Борис поднялся с постели лёгко, как и множество раз до сего, в силу привычки, по обыкновению размял спину уж не младую, опрокинул в себя остатки пива из оставленного со вчера стакана и, приодевшись, направился прочь из каюты.
Ибо, сидя на месте, можно и жизнь всю просидеть, нечего это, да и настораживает больно, что за всеми утренними копошениями ни разу глас княжеский его не застал. По заурядности за три версты слышно бывает, а тут… Неужто снова ушёл не придупредив? “И точно!” - оглянувшись, выйдя на палубу, обсмотрев возвышения все и мачты, удостоверился старпом к своему неудовольствию.
“От же ж… Ну что за человек, право слово? Такими темпами, бросая корабль на попечительство незнамо кого, однажды он и вернётся незнамо к чему, слово моё помяните!”.
Подошёл Иваныч к борту, покрутится рядом, стараясь углядеть хоть краешком ока Михаила Кузьмича, да куда уж там. Похмурился, бороду сухую почесал, да принялся деятельность экипажа в нужоное русло править. В конце концов, в первый раз что ли?
Однако что на самом деле в первый раз так это Басманов, который не к полудню ближе из собственной каюты выполз, а вскоре лохматый, да чумазый из трюма. Иваныч даже сначала очам своим не поверил, на отчёт юнца вызвал, дабы ему непонятливому поведали, что это за невидаль такая вершится и без его ведома.
А это видите ли, по фёдоровым словам, просто бессонница вверх взяла, только и всего. Хотя, Борис подозревает, что до кучи этого несносного ещё и бесы покусали, ведь крепкой связи меж вопросом заданным и ответом данным он решительно не замечает. Обычно сам он браться за что-либо не спешит, покуда не подопнёшь. И эт ж надо так из крайности в крайность кидаться, ей Богу.
Однако вдаваться в детали ему не так уж и надобно. Главное к работе приобщён, князь по этому делу боле не придерётся, под ногами не мотается и терпение его хрупкое не испытывает почём зря. Остальное значение малое имеет.
Ничего боле чуждого обычному течению жизни корабельной опосля этого не происходит. Всё идёт своим чередом. Вот обеднее время незаметно подходит, солнцем посредь небесной глади обозначаясь, к трапезе призывая. После до полудня мерно доходит и к вечеру клонить начинает.
Старпом стоит у штурвала, то и дело руки его множественные перебирая то в одну, то в другую сторону. С возвышения юта за всем бдит хорошенько и ожидает Михаила в скором времени, хотя тот ничего на этот счёт не говорил и распоряжений по поводу свого возвращения не оставлял. “Может вдруг, кто его знает, возвратится пораньше, что было бы славно, конечно”.
Да за размышлениями подобными так бы окончился день этот в скором времени, ежели бы не вскрик и удар глухой, что громыхнули аккурат под ютом, отвлекая всё внимание старпома на себя.
***
Утопать в печали можно хоть целую вечность, но Фёдор, вопреки всему, такой участи для себя не желает. А это значит, что голову непременно надобно заполнить чем-то ещё, помимо дум не весёлых. Не велико, к сожалению, здесь разнообразие дел всяких, а найти что-то прийдётся.
Ужасно не желается за отмывание всего и вся сызнова приниматься, оттого приходится поискать себя занятие поинтересней, что, на самом деле, без чьего-нибудь руководства делается той ещё задачей.
В поисках своих неопределённых юноша приходит к люку в трюм. Там-то он уж точно много чего ещё не видел, да и экипаж, что зачастую так или иначе обитает там, боле не отпугивает его, а значит путь Федьке туда проложен.
Внизу по обыкновению темным-темно и покойников больно много, что уж очень любопытные взгляды время от времени на него бросают. Насколь он мог знать доселе, усопшим в целом бросать взгляды неположено было, а тут оказывается… Хотя он и вправду уж слишком сильно выделяется в их компании, частью которой, между прочим, теперича тоже является. В отличии от всего люда этого, шибко живой Фёдор, да младой, а они все как на подбор мужики бывалые, за редким исключением. От и косятся так.
Не запирая люк входной, затем чтобы хоть сколько-нибудь света пробиралось в это приспешише тьмы, юноша начинает двигаться дале, вглубь трюмового помещения. Взором очей оббегает стены длинные, вещицы бесконечные рассматривает, выискивая средь них что-то по истине стоящее внимания евоного, а меж тем на руки иногда протянутые свою в ответ подаёт, кивает, приветствуя людей, которых он толком-то и не знает. Расшаркиваются с ним, конечно, не как с благоприятелем закадычным, но всё ж не просто из вежливости какой, это точно. Из участливости скорее, из интереса, явно не горя подобным борисовому отношению к новобранцу.
В продолжении дрейфа своего, он не токмо очами, но и руками любопытными начинает изучать предметы попадающиеся и продолжается так до тех пор, покуда у самой стены, сундуком грузным подпёртой, он не обнаруживает пушку. Не какую-нибудь! Настоящую самую, как ему любезно вещают.
Подобную он как-то на картинке встречал, но чтоб вживую, до сего момента не доводилось. Не великая в высоту, однако, право, очень тяжёлая. Чёрная вся, на колёсах и с носом длинным-длинным, чтоб, как ему поведали, выдвигать её в окошко наротив выделанное в миг необходимый, и палить судно вражеское.
И не ею одной Змий довольствуется, как оказалось. И по этой же, и по соседней стене идёт целый ряд из подобных орудий, а также уровнем ниже, о существовании которого Басманов и вовсе ни слухом, ни духом. “Судно-то торговое в первую очередь, но способно и в военном деле себя показать как надо, оттого и имеются штучки от такие. На всякий случай, так сказать”, - незатейливо щебечет ему стоящий рядом мужик, видно, очень охотливый до беседы.
“Да без дела они в основном простаивают, грязью, дрянью всякой уж вековой верно покрылись, ты лучше к ней особливо не лезь”. И он, конечно, лезет. Без этого просто никуда. Да так и возится с нею, покамест всё не обсмотрит и не измажется окончательно, лишь, когда солнце полнотело восходит, на палубу выбираясь.
