- Поглядим что там за владычество такое заморское, - и не отходит, в глаза всё заглядывает, покуда Федя всеми силами пытается вырвать своё бедное плечё из хватки сильной, ниже и ниже свешивая руку, да уголками уст притом в стороны дёргая, в стол боком шибче упиряяся.

Чуть погодя, сжалившись-таки, князь пускает его, а сам, круто развернувшись на пятках, к постели устремляется, в сундук, что за нею, заглядывая. Фёдор вновь по-человечески на табурете устраивается, боле в стол не вжимаясь, и разом выпивает прежде оставленный самогон, сморщившись ликом всем опосля того.

- Твою мать, на чём же дрянь эта сделана?

- На яду, - заявляет Луговский и, обернувшись к нему, клыки огромные точно из дёсен выдвигает, да так непринуждённо, будто только этого и выжидал до поры до времени.

Потом же рот шире разивает и, поддевая пальцем один из передних, как бы выдвигает его вперёд, чуть голову задирая, дабы дать округлившимися, точно блюдцам, фёдоровым очам подобрее разглядеть сие чудо.

- С них сцеживаю и добавляю. Ядрёно выходит тогда, как надобно. Правда переборщи чуть и травануться ненароком можно. Ой продерёт тогдысь знатно! Слава Господу, ежели концы не отдашь, - Федька взгляд на стопку свою скашивает, однако на ум скоро приходит осознание того, что из этой бутыли он уж пил, и раз ранее Богу душу не отдал, значится, и сейчас ничего страшного не случится.

Опосля того глядь обратно на князя, а клыков-то уже и нет!

- Михал Кузьмич, а сделай ещё раз так, - на просьбу ту Луговский ближе подходит, однако не лицом к лицу как накануне, и клыки острые длиннющие вновь на глазах вырастают.

Как теперича может наблюдать Басманов не токмо они на свет божий вылезают тогда. С ними впридачу сквозь кожу тут и там продираются чешуйки. Поменьше, да побольше и все точно перламутровые, переливчатые аки во свете иридового подаяния*. Иссиня, да с зелена отдающие даже при слабом огне свечей. Идущие друг к дружке вдоль скрания и, на изгиб выи спускаяся, под ворот рубахи бегущие. А глазищи вместе с тем теперь будто морем, светилом самим напоянные, яркие такие, чешуе подстать, ну точно змеиные.

Покуда разглядывает юноша то, всё боле диву даваясь, руку неосознанно тянет вперёд, в охоте великой потрогать, однако движение это шустро пресекается самим Михаил. Он как зубами клацнет, едва ли не по перстам любопытным и всё на том. Конец созерцания дозволенного.

- Ну довольно, что я тебе, зверюшка что ли какая на любование? - и к двери отходит, шубу свою с гвоздя у двери снимая.

- А куды это вы на ночь глядя?

- А я, Феденька, в море. Неча мне на борту делать, когдысь окиян так и плещется, так и зовёт со всех сторон. От когда ты наконец доешь, тогда запру каюту и пойду, - и, вернувшись за стол, принимается ожидать сказанного.

***

Вокруг засела кромешная тьма, да такая, что хоть сам чёрт ногу сломит. По крайней мере, с непривычки, так поначалу кажется юноше. Тишь сплошная мертвецкая пышит, перебиваяся, ему прямо в уши хладом могильным, а мгла круги начинает плясать пред очами ослеплёнными, понемногу-помаленьку обрисовывая силуэты мебели и стен, что огибают его справа и слева, спереди и сзади, потолком высоким заключаясь.

На его трюм-каюту сия опочивальня не смахивает. Да, там при занавешанных окошках ночию тоже непроглядно аки в подполе бывает, однако не она это, как не посмотри. Холодно здесь ужасно, не в помещении, а на улице точно. В пору и пару бы изо рта клубится в обстановке такой недружественной, волосам вздыбиться по самый затылок, а конечностям, должным образом не прикрытым, судорогой пойти. Однако плоть его скупа на подобное и словно вовсе не жива. Ноги с перины высокой вниз свешены, до полу еле-еле доставая, но Фёдор их не ощущает, как и руки, что смирно покоятся на коленях. Лик его недвижим, совершенно изъеден мглою проклятой, скрыт пеленою тени.

Он оборачивается чрез плечо и верно, окно огромное настежь распахнуто, а за ним, по другую сторону метель мечется, снег комьями большими нагоняя внутрь. Давно Басманов снегопадов невидовал, в море таких не бывает. Рама расписная скрежетая о стену бьётся, а ветер ледяной так и летит в горницу, заполняя собой помещение с потолка до полу.

Далее взгляд фёдоров по стене противоположной от него самого ползёт. Вот и шкафы с книгами, да рукописями припёрты подальше, а пред ними стол. Длинный такой, заваленный сам и вокруг себя абы чем. Сплошной развал. “А знакомый, какой знакомый!” - кричит, предупредительным красным флагом пред очами размахивая, сердце, и нутро всё поджимается, замирая в напряжении отчётливом.

Чуть дальше камин фигурный, неразажённый даже в ночи, без дела стоит, а что после него Федька и так знает. Нет смысла боле главою вертеть в попытках рассмотреть помещение. Ведь и так ему знамы и стол невысокий, и пара кресел резных по обе стороны от него, что правее стоят, в обзор юношеский покамест не попадая, и двери массивные, и шкуры расстеленные, и всё вместе взятое, что в царских покоях имеется.

Незачем душу рвать, незачем смотреть что там ещё есть, итак на сотни раз взглядом изученное, но… Раз уж он здесь ныне, что же ещё остаётся. И юноша чуть ли не со скрипом ведёт головой дале, в оконцове упираясь очами в спину, которая скрывается по большей части за креслом, давая лицезреть лишь плечи, застывшие точно камень, вовсе без движения и жизни в напряжённой плоти, да шею с головой, что откинуты чуть в сторону от взора евоного.

Спина сгорблена донельзя, глубоко сведены плечи эти, а затылок укрыт поверх дланями дрожащими. Отчаяньем столь сильно сквозит фигура царская, что по сердцу полосит юношескому как ножом заточенным образом своим. И так худо в грудине спирает, ей Богу, так худо. Ноет где-то под челюстью самой, сгущая горечь на языке проклятую, но шибко окунуться в омут этот Басманов не успевает.

С места свого вскакивая, да криком о том, что о присутствии евоном известно, разражаясь, царь к нему лицом разворачивается. И всё, что поспевает углядеть Федя напоследок, молниеносно в миг короткий вместе с кубком, со стола схваченным, да возгласом: “Пошёл вон!” - проносится пред ним.

Посудина, до того поило какое-то в себе державшая, разливается и влетает ему аккурат в голову. И растворяется он призраком полуночным средь силуэтов множественных без следа.

Будто никогда его здесь и не было.

***

Вновь сквозь темень глаза продирая, на этот раз точно в своей каюте, с макушки до ног облитый хладным потом Фёдор садится резво на лежаке, за голову хватаясь. Судорожно озирается по сторонам, власы едва ли не рвёт на себе движениями резкими и, к стене прижимаясь боком, вскакивает-таки на ноги, разве что за тем, дабы сызнова на пол упасть, да в угол забиться, будучи спросонья жутью сновидения страшного с толку сбитым.

Верно, и крысы подпольные от него дурного все разбежались тогда, не желая лихую долю бескорыстно с юношей разделить, попрятались от бесом попутанного, или же Предвечным в образе людском..?

Хватаясь за крест нательный, в очередной раз Фёдор токмо напарывается на распятье Христово, пребольно укалываясь даже сквозь образовавшиеся мозоли. И наконец срывает он крест этот с шеи своей. Боле молитв не вспоминает, не возносит прошения, челом не бьёт и не кается.

Опосля на лежбище своё нагретое возвращается и, замотавшись в покрывало подобрее, по шею самую, на боку устраивается, однако очи боле не смыкает, во дрёму вернуться не хочет и не пытается.

Тяжело дышится, ощущается каждый подъем груди так, словно глыба неподъёмная теснит рёбра тонкие, силясь как можно скорее переломить их. Да это ничего. Препогано, конечно, он не спорит. Но без преувеличения и хуже бывало, а прошло ведь. Значит и этому конец настанет когда-нибудь. Обязательно.

Минута тащит за собой другую, та - следующую, а она - последующую, капля по капле в чаще весов поры дню отведённой час набирая.

Несмотря на время раннее Басманов всё же поднимается с постели, возвращаться в неё не собираясь, и за умывания принимается. Движения все растягивает, не спросонья даже, а из соображения, что ныне его больше, чем обычно не торопит дело какое. С гребнем подолгу в руках сидит, лико бледное на несколько раз намывает, да обривает. И рано ли, поздно ли таки оканчивает сей вдумчивый созерцательный процесс.