Недалеча от хозяина морского, стоя подле штурвала, о своём бурчит Борис, то и дело теребя и без того разлохмаченые короткие косы в бороде, да сапогами глухо притопывая. По мелочи о том, о сём рассказывает, отчасти отчитываясь в том, отчасти пуская разглаголевание попросту на ветер. Однако, слушает Михаил его вполуха, а сам, время от времени очи прищуривая, смотрит всё боле вперёд и выше. На верхнюю рею грот-мачты, где Федька возиться с парусами.

На стеньгу боком опираясь, юноша с нею что-то хлопочет, постоянно вниз оглядываясь, да перекрикивась с кем-то из экипажа. Освоился уж немного. Даже шустрее, чем князь ожидал. Оглянуться не успел, как он воно уж и от команды не шарахается аки от прокажённых. В штиль вполне себе держится. Ещё б на мачте какой поближе ползал. Не то чтобы зрение Михалыча подводит, нет. Но всё ж разглядеть юношу получше, что делает тот, не так просто с места евоного, как хотелось бы.

- Воно как носится уж, - проговаривает он, наперекор борисовой разглагольствованиям.

- М? - задирая главу на короткой шее повыше, под нос себе гудит старпом, наперёд сознавая о ком идёт речь.

- Прямо как крыса¹ летать скоро будет.

- Отчего это как крыса? - недоумённо испрашивает князя тот, по обыкновению бровь одну задирая, оставаясь при всём насупленном взгляде.

- Да так.

В молчании вставшем, опосля вздох трагичный славно слышится. Иваныч брови потирает, снова принимается дёргать бороду. Луговского то отчасти смешит, а потому на заведение шарманки обыденное, он токмо уста в оскале растягивает, даже краем ока не обращаясь к свому благоприятелю, и без того ведая, в каком изоблечении мысль на лике его отражается.

- Михал Кузьмич, давай сызнова обмолвимся, к чему вот эта названная “крыса” здеся теперича обитает? Он, между прочим, проблемы создаёт. Сплошная хоботня* с ним. Супротивный лодырь, ужасный балбес себе на уме, к тому ж несведущий в деле нужоном. А ведь все эти притирания можно было бы обойти, подбери ты на евоное место кого более подходящего, человека знающего и не перечливого. Кого угодно, не его, - и далее, далее, далее.

По середине изречения, Михаил даже в виду осмехотворённости происходящего, даже забавы ради перестаёт вникать.

- Да ты, Борь, насколько я заметил, особо к труду Федьку-то приобщать и сам не спешил и по сей день так. А у мальца вон уж не худо выходит, - тем временем, махая чернюшей копной влас, юноша съезжает по косой рее на нижнюю и, сбегая по ней, на палубу приземляется.

- По-моему ты лишко его хаешь, м?

Но Борис, очевидно, напрочь не согласен с этим али вид такой строит, что скорее всего, ведь он не слеп и не глуп, упёрт только, да потому поджимает уста пред новым ответом.

- Даже, нет-нет, добро, знаю почему он, но сюда зачем? К чему на судно-то? - и паузу делает, пред последующим изречением совсем гадко губу оттопыривая.

- Ведь, оно знаешь… баба на корабле - к беде².

- О Господи, покамест столь рьяное отвержение изъявляешь токмо ты и никто, окромя тебя². За сим окончим, - грубо раскидывась в словах, прерывает старпома князь, скашивая взор тёмный в сторону, да бровью придавливая его.

Вовсе уж заговариваться начал Иваныч, не останови сейчас дальше-больше, разойдётся, мать честная не горюй, да спизданёт чего-нибудь такое… Как он умеет, паскуда невыносимая, что аж возжелается по роже съездить, ей Богу.

Луговский наверняка знает, что это за яд едва ли не льётся с борисовых уст, точно знает, что это за нелюбовь в очах горит, но что толку барану яро убеждённому твердить об обратном. Упёрся он рогом и встрял. Из-за собственного же упрямства. Вот пусть и мается теперь, раз об стену биться так любо. Не его это дилемма и не ему разрешать.

***

В свете нескольких свечей, немощных супротив всея тьмы зимней, отужинать решились под ночь в каюте княжеской, да обществе евоном все вместе. Борис надолго не задержался, и о присутствии кого-то ещё, окромя Михаила, да самого Фёдора, здесь говорит лишь табурет сдвинутый в сторону от стола, да тарелка, отблёскивающая собственной пустотой в слабо освещённых покоях.

Тепло здесь так, в верхних одеждах жарко даже, оттого они, стянутые юношей ранее, покоятся у него на коленях. Верно, прямо здесь, под баком находиться та жаровня, тепло которой и до его каюты доползает. Оттого и хорошо так здесь.

За бортом волны рядами набегают на судно, создавая волнение общее, качая Змия ленно туда-сюда. Однако и скрипом малым не отдаётся то во каюте. Постель и стол на местах своих стоят, не сдвигаясь ни на дюйм. Насколько может рассмотреть Басманов во мраке, ввиду того, что они просто напросто приколочены к половицам. Без обиняков на сей раз. Всё беспритязательно и понятно.

Теперь, впервые за долгое время, он наконец не сухой пищей насыщается, а свежей совершенно, токмо изготовленной. Отчего во чреве довольнейше бурчит. Две рыбины какие-то в его тарелке боками своими проваренными выгибаются, будучи уж до самых костей кое-где поклёванными юношей. Лимонами они от души сдобренны и, право слово, вкусны. Однако, он убеждён, будь поменьше в блюде плодов этих своеобразный было бы лучше.

- Кислятина, - чуть морщась на одну сторону, жалуется Федька, взор очей своих на князя поднимая, что уж доедает порцию свою, которая, между прочим, раза в два поболе евоной была, впридачу со всеми этими лимонами и даже корками.

- К чему их так много? - тыча зубцом вилки в бледно-жёлтую мякоть, испрашивает он, продолжая наблюдать как из тарелки напротив пропадают остатки блюда.

- А к тому, Федь, - ёмко молвит в ответ Михаил, оканчивая с едой, да звонко прицокивая.

- Знамо тебе, цинга что такое? - на вопрос юноша, сощурившись, лишь ведёт головой прилизаной от плеча к плечу, не давая точного ответа, а потому Луговский продолжает.

- Она настигает, когда в море долго находишься и вот подобной кислятины вовсе не жрёшь. В лице бледнеешь ужасно. Дёсны опухают, как каша становятся, - на моменте этом князь губу верхнюю выше задирает, обнажая собственные розовые дёсна, да пальцем на них указывает, вдоль них проводит, еле касаясь для наглядности.

- Зубы уже тогда не держутся и выпадают один за другим, оставляя опосля себя дыры, из которых кровь чёрная сочится не переставая. Под плотью она также часто разливаться начинает, синяки огромные оставляет. Конечности слушаться перестают, немеют. Тело и разум в слабости совершенной пребывать всё чаще начинают. И так хоть до гроба самого, что не редкость, - медлительно растягивает Луговский, а по окончанию как грохнет ручищей по столу!

Фёдор, что успел глубоко заслушаться, вздрагивает крупно, от стола дёргается назад. И всё то под раскатистый смех, что ввысь по тону взлетает, давящего баритона лишаясь, когда княже вот что-нибудь этакое, очень простое выражает. “Балагур чёртов”.

- А ты ешь-ешь давайка. Ишь, и так аки незнамо кто осунулся. Не хватало ещё шобы помер.

Басманов придвигается обратно, скрипя табуретом, и вилку выпавшую назад в руку возвращает.

- А это правда, что, ну… Зубы выпадают, вот это всё?

- Правда-правда. Чис-тей-ша-я! Видывал я таких собственными очами и не раз. Всё они плохо кончили. От и думай.

“М-да, расклад нежеланный”. На всяк случай сразу же проглотив не жуя пару долек, да рыбой сверху закидывая, юноша руку к стопке полупустой тянет, но подносить ко рту её не спешит. Приподнимая над столом, бултыхает самогон мутноватый внутри, по стенкам гоняя, а другою рукой по столу постукивает, промышляя обо всём и ни о чём в целом, выуживая нужное из вороха дум.

- Всё спросить хотел, а мы, капитан, куда путь-то держим?

- Мы катим прямиком на покорение туманного Альбиона. К названной великой морской державе. На северо-запад к самому королевству Англия, - вставая с места свого, величественно стан выпрямляя, да замахивая руку едва ли не на уровень глаз, указывает Михаил в сторону двери, а там и к носу корабля, что направление взятое держит.

- О как звучит. Верно, Федюш, не был ты там никогда. Да и я сам, по правде говоря, земли те далёкие особо не знавал доселе. Но теперича возможность узреть воочию, да узнать по подробнее определённо представится, - и, покончив с разъяснениями, отступившись, в сторону Басманова заваливается, одной рукою о стол крепкий, а другою о плечо юношеское опираясь и прибавляя напоследок.