Шатается тот, умело подстраиваясь под ход палубы, а Федька тем временем сильнее вжимается в борт юта, пристально наблюдая за старпомом. “Блять, от незадача-то”. Покамест мужчина неспеша восходит на возвышение бака, множество раз может юноша добежать до люка нужного и прошмыгнуть во каюту свою, однако он медлит, продолжая рассиживаться на обогретых ступенях.
Добираясь до самой кромки бака, выступающего вперёд основного тела судна, Борис останавливается, шубу закидывает на плечо широкое и, выставляя руку со свечою наперёд, за борт выглядывает. Затем назад отходит и принимается ждать. “А чего?”. Тот ещё вопрос.
Миг, ещё, за ним другой. “Можь ритуал какой морской?”, - в недоумении от разгоревшегося интереса скоро пролетает мысль, но тотчас же теряется в гулком грохоте цепей с силой ударившихся о носовые борты Змия.
Фёдор совсем недавно собственными глазами цепи эти громадные видел, во время одной из ночных вылазок. На большие литые кольца, ни одно из которых он даже при великом желании не поднял бы, крепятся по бокам от носа они и уходят под воды неведомо куда, находясь в постоянном натяжении, что, кажется, от ныне и ослабло, отпуская их на произвол снующих волн.
Грохот не тушуясь сливается с шумом окияновым, покамест пятно мглистое, что недосягаемо фёдоровым очам, поднимается из пучины глубокой, всё боле разрастаясь по приближению.
Да чуть погодя, корабль, поддетый с носу чем-то, али кем-то, резко поднимается на дыбы. Не столь сильно, насколь могло показаться, но очень ощутимо, снося членов экипажа назад.
Приложившись спиной о верхние ступени, Фёдор токмо и успевает зажмуриться, охнуть, да за доски что есть мочи ухватиться, от всея души надеясь, что пронёсшаяся пред взором очей картина неба чернеющего не последнее, что он лизецреет в этой жизни, пред тем как отправиться на дно морское.
И в растерянности своей юноша вовсе не подмечает Бориса, куда уж там, откинутого к перилам, а всё ж до невероятности невозмутимого, как и прежде.
Опасно пошатавшись, судно приходит обратно в человеческое положение и затем яснее ясного становится, что болтаемый из стороны в сторону корабль - это вещь ещё вполне привычного толка и по сути своей совсем не страшна в сравнении с… Этим.
Исполинских размеров силуэт проступает из воды, устремляясь вверх. Вытянутое крепкое тело, шириной чуть ли не в половину корабля, ежели не больше, предстаёт перед яро разверзнутыми очами Басманова, и земля будто уходит из под плоти его бренной. Что держись, что не держись, теперича всё одно.
Лапами могучими, что опущены, да поджаты, тело то кончается, а на шее длинной голова продолговатая держится, ввысь уходя носом. Деталей толком из-за темени не разглядеть, но Фёдору то и не надобно. Всё бы отдал он сейчас, чтоб глаза его вообще этого не видели.
“Пресвятая Богородица, помилуй раба свого грешного! Что же это такое?!”, - вновь задаваясь насущными вопросами, хватается юноша за крест поломанный, но окромя уж опостылевшего “Свят, свят, свят” на ум ровным счётом ничего не приходит. Истинная прореха верования.
Множество молитв и прошений заполняют полки в шкафах юношеской памяти, да есть ли смысл в них от ныне? Есть ли прок в боголепном шёпоте обескровленными устами? Распятье треснуто, губы уж сбиты в бесконечных молениях протараторенных в никуда. И только образ дьявола явственно перед ним.
Святым он, конечно, никогда не был, отнюдь напротив. Но разве мало было тех поворотов судьбы, что свалили всю его жизнь под откос? Неужто ничего они не стоили? Хотя бы какого-нибудь, пусть и малого, жеста, знака присутствия божьего рядом, хоть бы какого проявления заступничества небесного, окромя жизни чудом сохранённой?
Однако, верно, лишко многого он просит, раз всё так. Мысль эта не слаще горькой полыни и не бальзам на душу уж точно, аки дёготь скорее паршивый. Единственное знамение и так в его руках. Крест изломанный и на том для него конечная черта. А за ней…
Да невесть что за ней! А за бортом дьявол морской, что изогнувшись вдоль своего тела, сиганул обратно в окиян, напоследок сверкнув своим острым хвостом. Вслед за ним взлетел столб морских вод и судно вновь зашатало.
Опосля того, змий этот снова вылезает на обозрение экипажа, но теперь же не в воздух устремляясь всем своим телом, а приземляя лапы могучие прямо на палубу, что под весом неимоверным единожды скрипит, однако стойко принимает гостя на борту корабля.
Подтягивает чудище себя, вытягиваясь вперёд, а потом и вовсе укладывается на доски. Поджимается, и шкура его чешуёю ощетинивается, сосбариваясь по всей длине спины широкой. Складками идёт, собирается шустро и тает, тает на глазах в размерах змий неведанный.
Под конец сего действа хребет выступающий дугой изгибается, часть змеиной шелухи летит на доски, оставляя прикрывать кожу голую токмо редким чешуйкам, что толи попросту прилипли, толи врощены в неё.
Позади, спускаясь по трапу, к змею растаявшему приближается Борис, а меж тем Фёдор ни живой, ни мёртвый по сторонам спешно оглядывается. Малая часть команды всё также находится на своих местах, видно, что-то подобное здесь в порядке вещей..? Никто лишний раз даже не дёрнулся и бровью не повёл, верно, Басманов один среди всех наповал сражён абсолютным непонимаем и в оцепенении пребывает.
Иваныч шубу накидывает на существо, что осталось от чудовища страшного, согнутое в три погибели к доскам вполне человеческой головой, да рядом остаётся, освещая пространство вокруг малый светом свечи, на удивление, до сих пор не потухшей в этаком-то гомоне.
- Фу блять! Конца и края нет этой линьке, право слово, - разгибаясь, да по-человечески натягивая меховой тулуп, браниться мужчина.
Мужчина ли? Ну точно, ошибки быть не может. А Фёдор-то даже угадывает уж кто именно, но признавать отчаянно не желает. “Ведь это несусветица полнейшая”, - да очи прикрывая, трёт их с нажимом, силясь уложить вещь толка подобного в голове своей.
- Ты, Михал Кузьмич, чуть не снёс нас, - подперев рукою грузный стан, глаголет старпом, наблюдая за капитаном.
- Не расчитал маленько, - совершенно просто кидает Луговский в ответ и, закинув голову назад, принимается власы отряхивать, втягивая остатки чешуи прямо под кожу.
- А мороз-то рубанул как, мать честная не горюй!
- Оно так кажется, коли в одной шубе стоишь. Нечего это, пошли.
- Да погоди ты, я может гостя нашего дорогого хочу наконец от лица свого поприветствовать, - молвит князь едва ли не торжественно, заставляя Бориса назад обернуться, да пробормотать мол: “Неужто выполз?”.
Запахивает Луговский подобрее шубу, выпуская клубы пара из широко растянутых в улыбке уст, да, смотря аккурат на юношу, пригласительным жестом манит его к себе. А тот только косо глядит на него в ответ, ни на дюйм не сдвигаясь. С опаской руку с креста снимает, затем, чтоб знаменем крёстным себя очертить, от греха подальше, да, за неимением другого, убедившись, что ни кто иной пред ним, как сам княже, с местам отрывается.
- Поздно креститься, Федька, сюда иди, ну! - нетерпеливо подгоняет его Михаил и за руку хватает, как только тот наконец приближается к ожидающим.
К боку своему придавливает, за плечо теребит, тормощит его и всё приговаривает, как рад видеть, очевидно, не привирая в этом. Замолкая, всё смотрит в юношеское лицо глазищами своими по-змеиному вострыми, неотошедшими, а после неожиданно испрашивает.
- Выпить хошь? - и, не дожидаясь ответа, утверждает.
- Да конечно, воно бледный какой.
Разворачивается и к каюте, что под возвышением бака расположенна, тащить начинает. За дверью дубовой громоздкой просто обставленная горница оказывается. Потолки невысокие имеет, князь с ростом своим богатырским то и дело нагибается, проходя вперёд. По окну на стены боковые. Сундук длинный к стене кормовой по правую сторону постелью огромной прижат. Стол большой по левую, да по мелочи ещё чего.
Отставляя свечу, Борис от неё вторую зажигает, разливая скромный свет по покоям, да на табурет, приставленный рядом, усаживается с Луговским за стол, по левую руку от него. Фёдор же сидит по левую от Иваныча, завалившись к стене и думает много очень.
