Занятно всё это. Но спросить вот за такие прелести было бы уместным разве что токмо с князя, верно, с его руки был этот жест и, несмотря на свои растерянные надежды повстречаться с ним Фёдор неоспоримо верует в это, ибо боле попросту некому! Ну в самом деле! Да и смысл, отчасти утаянный, угадывается в подарке, оттого сомнения окончатено отпадают.
Линия уст неприязненно поджимается. Он, конечно, рад проявленному вниманию. Но это же издевательство чистой воды. Неужто Луговский в кукли* с ним надумал играть аки с детём несмышлёным? До больного смешно. Смешно…
“Неча питать мысли незбыточные, да полагаться тем более на того, кто игры детские, по видимому, удумал водить”.
Самому надо как-то теперича. И ничего, что из Басманова сейчас опора для самого себя, как из Миши человек надёжный. Это образумится как-нибудь. От он принял решение не выбираться лишний раз наружу вообще. Сойдёт для начала. Замкнутое пространство сомкнуть ещё сильнее, решение смелое, конечно. Ну, а пока его не оставили без еды всё достаточно осуществимо и не так уж и плохо.
Несколько раз на дню стучаться к нему с палубы. Своего рода завтрак, обед и ужин. Но ещё ни разу не открывал Фёдор сразу, не откликался на этот стук. Опасается всё. Не хочет ни с кем сталкиваться, да напрямую из рук чужих что-либо брать. Оттого юноша дожидается, покамест оставит пришедший попытки достучаться до него и шаги оного стихнут где-то дальше. После аккуратно, без лишнего скрипу, отпирает внутренний сплошной люк и сквозь решетчатый внешний выглядывает за оставленными подле входа в трюм харчами, дабы, уличив момент, быстро выскочить на палубу, прибрать себе пренадлежащее и юркнуть мышкой неподмеченной обратно в свою конуру.
Как бы то не выглядело со стороны, а жутко было Феде, на самом деле, проворачивая этакую не хитрую махинацию. И страшнее всего было попасться на глаза, как не странно, именно Борису, а не кому-нибудь из экипажа. Заметь он Басманова, то отвертеться бы не получилось уже никак. Вытащил бы тогда, чёрт проклятый, из трюма и пиши пропало. Стены эти продрогшие чужие единственной защитой юноше теперича сделались. Нет, вовсе не надобно ему наружу.
Питание здесь, на судне, разнообразием не отличается. Сухарей много, фасоли, всяких других овощей понемногу. Ещё мясо вяленое и рыба, конечно, тоже вяленая. Ничего свежего на борту, видно, не бывает, как и чего посытнее, кстати. А пить вино всё разбавленное носят. Его-то на Змие в достатке, по видимому. В течение дня, в досуг он в добавок иногда из бочонка вскрытого потягиет, далеко не задвигая его. Это также, как оказалось, кисляк виноградный. Однако очень даже ладный!
Иногда без дела по каюте махонькой слоняется, но всё ж больше сидит иль вовсе лежит, будучи дурным самочувствием придавленным к полу. Вот новое спальное место расчистил. От крупного сора, пыли, да грязи всякой. По правде говоря, на тяп-ляп, совершенно не должным образом и вовсе не из хотения великого. Вновь разразившись всплесками негодования, нехотя раскидал всё с лежбища облюбованного и таки устроился заново.
В мешках, что свалены в кучу к стене, порылся. Как во всех остальных незнамо юноше, но в тех, что ближе всего лежат, ровным счётом ничего занимательного. Верёвки, гвозди и тому подобное общее барахло.
Книгу, любезно отданную Штаденом как прощальный подарок, полистал, много прочитал, только отнюдь немногое отложилось в худо ворочающей голове.
В окна часто заглядывался. Ну а как тут любопытством-то своим не раскинуться и не прилипнуть к стеклу, за которым простираются такие просторы? В открытом окияне пейзаж вроде и один всегда, но вот что-то да меняется так или иначе, и как впервой, словно по щелчку, загораются глаза совсем мальчишеские.
Небеса, тяжко нависшие над миром, несут в себе надзор божий, что сокрыт в облачных величественных кряжах от очей простых смертных. Под натиском времени студёного высоты наблюдаемые лазурнячают до бледна, едва ли не коркой ледяной покрываясь от морозов крепких, рдеют на манер ланит человеческих, разгораясь близь к горизонту далёкому, ярчайшим заревом осеняя исход каждого дня, и тухнут, взрываясь обилием звёзд.
Снег пышными хлопьями, гонимый порывами ветров атлантических, парит всё ниже и ниже, приземляясь на кромку вод разволнованных, растворяется в пучине бездонной.
Бездна та - есть зеркало бескрайнее, чьи широты неизмеримые рвано стелятся по берегам невиданным. Все небесные метаморфозы принимает на себя она, всё до малости единой в себе воплощает, краски всевозможные по своему полотну разгоняя. И картина эта такой невероятно сказочной кажется Басманову, ясным чудом на земле представляется, особенно ввиду ощущения фигуры своей малой в сравнении стихии этой развязной, как ничто могущественной.
В наблюдении за подобными художествами он мог, на удивление, даже позабыть, затолкать поглубже бессвязный душевный хаос бессменно царивший где-то на обороте глаз разболевшихся. Оттого юношеское сердце и питало нежную любовь к подобным занятиям время от времени. Однако нет-нет, да вздрагивал Фёдор, когда чужие шаги особенно сильно громыхали прямо над ним. Покой, слепое благоговение вечными быть не могут. К сожалению, к счастью ли?
Зрея в дали призрачные, ему желалось разглядеть ответ, и ещё что-то, чего юноша сам был уразуметь не в силах, в то время как может стоило смотреть ниже, иным путём задаваясь? Да кто там в моменте разберёт, право слово. Всё это - потёмки, неразрешимые таинства мира сего, мгла.
За ночь, опосля дня прошедшего, он, к слову, пару раз на палубу судна всё ж выбирался. Пусть даже и тогда, даже в самый поздний час, малая часть экипажа всё равно оставалась снаружи, не покидая постов, его персоной они ведь не очень-то заинтересованны были, а вылазки являлись чистой необходимостью. Ведь не дошёл он ещё до того, чтобы и так воняющее помещение трюма завалит собственными отходами. И не дойдёт, дай Бог.
Следущий день не привнёс ничего нового. К ночи ближе шторм разыгрался. Впервой за несколько предыдущих дней палуба корабля опустела, и Фёдор, теперича без опаски, вылез наружу. Разбушевавшаяся стихия это, конечно, страшное зрелище, несомненно опасное, но качка в тот вечер была столь сильна, что свежий воздух был ему как никогда необходим.
И кто знает, сколько бы ещё продолжалось это плавающее растерянное состояние, не выберись он в тот час поздний наружу, навстречу нежданным-негаданным ответам.
***
Окинутый покрывалом ночным, корабль кидает из стороны в сторону. Воды тёмные в диком рёве. Ванты скрипят в натяжении сильном, удерживая мачты могучие. Ветра стенают в полотнищах парусов, что до треска воздухом ледяным наполняются, напряжённо выгибаясь множеством дуг над тяжёлым корабельным телом, всё также пронося его вперёд, однако постепенно сбавляя скорый ход Змия, что был неизменен все эти дни.
Крепко уцепившись за лестницу, Басманов выглядывает из трюма. Иваныча не видать. С дюжину матросов по мачтам и стеньгам спешно сворачивают часть разъерепенившихся парусов, покуда, кажись, Ерёма у штурвала стоит, ход евоный контролируя. В целом, путь чист.
Вскарабкиваясь выше, он хватается за решётку и не зазря. Как только Федька ногу выкидывает на палубу, судно накреняется, поташив его худощавое тело за собой. А ведь не держись он, полетел бы прямо в воду, из объятий которой уже, верно, не выбрался бы. Долго ли до беды, коли останется он прямо здесь? Вот-вот.
Оттого, токмо корабль возвращается к нормальному положению, юноша ближе к корме перебегает. На ют не поднимается, но повыше на ступенях трапа устраивается, за перила покрепче берясь. Хлад зимний жуть как обдаёт даже сквозь несколько слоев одежд самых тёплых. Но всяко легче дышится таперича, а глава свежеет с каждым вдохом, притупляя гудящую смуту внутри.
Едва ли не вальсируя искусно по канатам, вскоре команда сворачивает с треть полотен. Опосля чего часть из них на постах своих остаются, а пару человек в трюм спускаются, боле не поднимаясь обратно. Отстранённо наблюдая за тем он продолжает спокойно себе сидеть на месте выбранном, лишь изредка ёрзая туда-сюда, до момента, пока дверь, ведущая из внутренней части юта, не распахивается, выпуская на палубу Бориса, который в руках свечу держит, да что-то, верно, шубу подмышкой тащит, направляясь к носу судна.
