Спиной вперёд по трапу забираясь, юноша оступается и уж дале руками перебирая ступени на ют взбирается быстро-быстро. К Иванычу подлетает, чуть за спину его широкую заходя. Чёрта с два он бы обратился к Борису, да скверное что-то делается, престранное. Не к кому больше прийти, окромя него. Не-к-ко-му. И это пугает ещё больше.

- Это ж… Утопленник, - страшась собственных слов, проглатывая буквы, громко шепчет Фёдор на вопросительный взгляд исподлобья, указывая в сторону того мужика.

Старпом оборачивается туда, безмолвствует какое-то время, а после, вновь обращаясь к вопрошаюшему, совершенно спокойно глаголет в ответ, не изменившись в лице ни на долю.

- Чур тебя, Басманов, что за чепуху ты городишь? Совсем спятил?

Да быть не может. Он же собственный глазами всё видел! Что они, смеются над ним все здесь что ли?! Лгут все поголовно, считая его слепцом?

Нечаясь боле положиться и на Бориса, сделав медленно шаг назад, белый, аки парусное полотно, ошалелый юноша красться по краю возвышения кормового начинает. Едва ли не спотыкаясь на лестнице, слетает вниз и, пересекая шустро палубу, скрывается в трюме, с грохотом диким захлопнув оба люка за собой. Не подмечая уж, как разошедшийся оскал в густых усах скрывается.

Дрожащими от волнения руками засов Фёдор задвигает до упора и всё мечется туда-сюда, пока не оседает на пол аккурат под люком. Сердце больно-пребольно колотит под самой челюстью, а вдохи становятся столь частыми, что пред очами плыть всё начинает, как будто его вновь кто топить пытается, но уже не в ведре, а в собственной каюте. Колени острые в грудину больно давят, но встать сил у Басманова нет. Мысли рассыпаются в разные стороны, без возможности собраться обратно, хоть вставай, да руками собирай, ей Богу.

“Неужели из ума выжил окончательно? И вправду спятил, как есть!”. Горе ему, горе! “И главное, что делать, что делать-то?! Куда бежать? За борт что ли?”, - мыслит он, хватаяся за головушку склонённую болящую.

Посреди бушующего моря сигануть из окна было бы слишком опрометчиво. Вопрос так и остался открытым.

***

К ночи совсем ему худо сделалось. Как пророчил, слёг. Жар аки псина бешеная остервенело вцепился в него, и теперича, ни живой, ни мёртвый лежит Фёдор прикованный к ложу своему.

Тело столь тяжёлое, вовсе неподъёмное. Немощь поражает все конечности и даже подняться с гамака шаткого, испытанием ныне сделалось. Однако с другой стороны, а куда ему идти-то, с целью какой? За помощью? Да кто ему поможет. От тут-то и оно.

В попытка отойти к Морфею он, кажется, разверз прейсподнею в собственном сознании. К образам, так часто настигавшим его в кошмарах, примешались и утопленники, и море, и Змий этот, рождая совсем невыносимый, пробирающий до костей бред, от которого мальчишка то и дело пытался сбежать, по итогу приходя лишь к больному телу за гранью сна, да промороженной заброшенной каюте.

Устав мириться с таким отвратительным положением, раньше ли, позднее ли, Федька всё-таки сползает на пол и до поклажи своей добирается, надеясь сыскать в ней хоть что-то, что помогло бы облегчить этакое существование. Не он ведь вещи в дорогу укладывал, может что и не приметил ранее.

И правда, на самом дне вьюка находится мешочек холщовый. Подумать можно, что огниво то, ан нет, травы сушёные, душистые такие. “Алёна, верно, положила”, - приятно возникает мысль на горизонте разума.

Только делать-то с ними что? Сухими не пожуёшь, отварить надобно. Тарелка пустая с ужина осталась, она за тару сойдёт. Свечка худая, точнее даже, огарочек плавающий в жире за огонь будет, разжечь осталось. А вода… Окромя морской солёной водится здесь в малом количестве, но за мешками, к стене ближе, бочка находится. Крышку, еле как, непослушными пальцами, содрать удаётся. Спиртным несёт. Боле этого больной нос отличить не может. Но какая разница, в конце концов. Дай Бог, и это сгодится. Выбирать-то не приходится.

Замесив эту бурду, подрагивающими руками Фёдор тарелку над огнём держит, побалтывая иногда содержимое. К стене, противоположной той, у которой гамак висит, прислоняется, неожиданно находя её очень тёплой, как и половицы в том месте. Небось за ней печь какая али жаровня располагается. А может ему попросту так кажется от жара, распирающего всё тело.

Когда тарелку разгоречённую в руках держать вовсе невозможно становится, он убирает её от огня, да к устам подносит, затем, чтобы обжечься поначалу, и после наконец вкусить наваренное. Необычное на вкус месиво то оказывается, но не поганое и то к добру.

Опосля выпитого совсем развозит Федьку и, отставив тарелку пустую, он так и засыпает, облокотившись назад. Крепко, да на сей раз без бесовских видений. Пробудится в очередной и последний раз за ночь, юношу заставляет вновь потянувший по полу хлад. “С чего бы?”. Сплошной внутренний люк оказывается отпертым. “Засов слетел что ли? Да нет, притом грохот такой стоял бы”, - насколь возможно шустро поднимаясь на ноги, вяло перебирает он в голове причины, а подходя, прямо на тоненькой ручке, блестящее что-то подмечает.

То - подвеска, которая, оказавшись в юношеской ладони, гранями кости игральной, висящей в основании цепочки, переливаться начинает. На лицевой стороне куба лишь одна единственная точка в своём почернение выделяется. Прибрав её за пазуху, Басманов вновь запирает люк, да на место облюбованное возвращается. “Ну его”. Этакой ахинеи ему уже по самое горло.

Утро вечера мудренее будет.

***

Комментарий к 9

ДАДАДА я выстрадала эту главу и даже огород меня не сломил. Если есть кто живой здесь (в чём я очень сомневаюсь), поздравить меня можете.

========== 10 ==========

Комментарий к 10

*Кукли‘ - прятки

*Бегин-рей - нижний рей задней, меньшой мачты, бизань-мачты; на нем нет своего паруса, как на грот-и фок-рее, а к нему только притягиваются шкотами нижние углы паруса второго яруса

***

Уже на следующее утро облегчение настало. Жар лютый спал, оставив за собою лишь слабость тела изнурённого, горло подранное, да очи с красна, иссушенные всё ещё не убывшей, но теперь же отступающей болезнью.

Алёнины золотые руки даже издалека продолжают его беречь. Поразительно. Кто бы мог подумать.

А стена та и вправду тёплой оказалась. Не брешь сознания евоного то было значится. Вся от потолку и до пола самого прямо-таки исходится пылом накаляющимся. В первый день этого точно не было. Федя бы заприметил, почувствовал. А ныне, видно, топить что-то стали за стеною, к носу корабля ближе. От и прогрелось место это. Надо бы теперича всегда здесь ложится. Авось, на поправку скорее пойдёт. Может и спать лучше станет. Хотя это, конечно, вряд ли.

Вещица ночи той коварной не бредом лихорадочным, как выяснилось, была. По крайней мере, не его бредом уж точно. Да при дневном освещении преинтереснейшая подвесочка-то обозначилась. Цепь не толстая у неё, но крепкая. Звенья витиевато, на манер косы колосняной, сплетены меж собой. Плотно прилегают друг к другу, аки петли вязи. Аккуратная защёлка с язычком гармонично вписывается в общее плетение, ладно заключая цепь, и отпуская от себя ещё одну совсем тоненькую, однако на подобии первой, создавая второй ярус украшения, который цепляется за серёдку большей цепочки, заставляя провисать её по обе стороны от самого элемента подвески. А как всё это на солнце блестит, покуда вертит изделие юноша в руках, змеёю извивается, ну точно!

У куба, в величину кости настоящей, грани ещё пуще переливаются ровным металлическим полотном. Но в некоторых местах как бы намеренно чернением потёртости выгравированы. Серебро то может, а можь и платина, не в его силах отличить.

Вообще по федькиному разумению цацка странноватая, не особо нарядная. От на такую только и вешать кресты православные, а не всякие безделушки там. Хотя нет, ежели подумать, и для этого она не гожа, напротив, слишком вычурной получается тогда, не достаточно простецкой для церковных-то пренадлежностей.

Чтобы там не было, на изгибы шеи она ему хорошо садится. Приятно тяжестью своей обдаёт и заканчивается прямо на линии груди, под яро выпирающими ключицами. Пусть и не привычны ему такие украшества, а всё же лестно. Очень даже.