За окошком метель занимается. Липнет снег мокрый к стеклу потёртому, в щербинки мелкие забивается. И без того еле видимый шар светила тучи перекрывают. Волны, подгоняемые ветрами, гонят быстрее, кудлатыми главами разбиваясь о покатые борты судна недвижимого, да о помосты крепкие. В неограниченном просторе гуляет бури зарождение. Декабрь стенает по углам.

***

Отрывается от окна Басманов, прекращая своё бездушное созерцание, лишь тогда, когда на верху начинает заниматься движение неведомое. Ежели слух ему не изменяет то - Борис, вернувшийся на корабль, руками прихлопывает, да что есть мочи громогласно слушать призывает, указания раздаёт. К отправлению, верно, готовятся. Топот ног глухо расходится по потолку трюмового отсека.

Подмываемый тихим любопытством, Фёдор встаёт с нагретого места и, привстав на лестницу хлипкую, макушку чернёхонькую выставляет, открывая себе широкий обзор на палубу. Всё те же несколько матросов по окрику: “Встать на якорь!”, - к носу подбегают, склоняясь за борт. А затем громко-громко начинают заходится огромные железные звенья в перезвоне, подтягиваемые человечьими руками вверх. Якорь у такого судна, верно, тяжеленный. И как только эти матросы справляются? На богатырей великих вроде не тянут, хотя вполне возможно, что это фёдорова ошибка в суждениях и не более. Много ли он в этом понимает, в конце-то концов.

Опосля того, хриплым окриком с юта* раздаётся приказ об отдаче парусов. И, в осмотре судна, зоркое сощуренное око Бориса тогда подмечает, на её же беду, юношескую голову, торчащую из-под палубы.

- Басманов! Полезай на верхнюю рею* второй грот-мачты*, надобно грот-марсель* отвязать, распустить! - окликивает мужчина его издалека приказным тоном, головой указывая в неясном для Феди направлении.

Токмо, что вверх куда-то надо уяснённым остаётся, а остальное уж извините. Вылазит он из трюма злоуханного, теперича полностью, и вновь растерянно стоит посреди палубы, как и некоторыми часами ранее, непонятливо уставившись на старпома, будучи в совершенном незнании, чего от него хотят.

Плечми уж собирается пожать юноша, да по итогу медленно разводит руки в стороны, неуместно замерев под направленным выжидающим взором. За всю его недолгую жизнь проблемы могли случаться разве что с иноземными языками и наречиями, но с родным никогда такого не случалось. И Фёдор решительно не понимает, стоило ли дожить до этого момента, когда он родной речи внимать перестанет?

- Ну что ты уставился, окаянный? Со слухом худо?! - одёргивает его Борис.

- Я… - только и открывает он беспомощно рот не находясь в ответе.

- … Не знаю.

- Что ты блять не знаешь?

- Ничего я не знаю!

Видно, в миг этот долгий в заломленых бровях, да складках, залёгших от носа и поперёк чела, так рьяно отражается всё не выраженное отчаянное непонимание Фёдора, что старпом, без выяснения, недовольно махает на него рукой и отдаёт то поручение другому, боле и кратким взором не косясь на бесполезного члена экипажа.

Возвращаться в затхлый трюм юноше совершенно не желается, а здесь, снаружи, пусть и холод собачий, зато воздух такой чистый свежий, солью резко отдаёт, но тем не менее не плесенью, как там, внизу. И вроде как ничего не мешает Фёдору остаться здесь, а потому он проходит к трапу, ведущему к надстройке юта, и приземляется на нижние ступени, принимаясь наблюдать за подготовкой корабля к отправке.

Взбираясь высоко-высоко по натянутым вантам*, матросы распускают сложно скрученные узлы и расправляют полотнища парусов. Те попросту летят вниз с грохотом глухим и, будучи выправленными на реях, повисают вдоль мачт и стеньг* сплошными белыми пятнами. Узнай Федька словечки все эти вычурные ныне, не понял бы ни черта, ей Богу. Переваливал бы их тяжело в голове своей, да безуспешно силился бы пошустрее уяснить что к чему. Но миг этакий вдохновенный никто, кажется, разбивать своим присутствием и уж тем более нотациями не собирался. Оттого ему позволено со стороны потихоньку созерцать прекрасное зрелище рождения Змия в своём неизмеримом, едва ли не боевом великолепии.

На непренуждённом лице, очи светлые так и сверкают, выгибаясь любопытной дугой вверх в таком выражении, которое, наверное, токмо у ребят маленьких, вовсе ещё не повидавших мир, и встретишь. А какими искрами восторга рассыпается он, когда паруса, наконец закреплёные, расправляются в полную широту свою, наполняясь ветрами набегающими, аж на месте подскакивает, стараясь получше разглядеть чудо этакое.

Полотна надуваются что есть мочи, выпирая образом груди корабельной, и с того момента судно принимается бежать, нет, даже не так, лететь! Вперёд, навстречу цели неизведанной, рассекая окиянской бесконечный простор.

Водные брызги разлетаются в разные стороны, каждый раз когда киль вновь и вновь рассекая поддевает толщи морские. И, всё-таки не удержавшись, Фёдор срывается к носу корабля, залетая на многоярусный полубак, дабы ближе рассмотреть сие чарующее действо. Как темны воды под форштевнем* корабельным, под его собственным сапогом, а холодны-то как! Оперевшись на этот широкий борт и устремившись телом наперёд, можно, кажется, даже стать самим судном могучим, одним целым представиться, да так и замереть, не шевелясь, всем своим естеством впитывая море под плоть человечью, прибирая хотя бы и каплю евоную себе.

То мечтание мимолётное заканчивается там, где начинается голос старпома, который, по всей видимости, настойчиво зовёт с другого края корабля именно его. Обратно юноша уж не бежит, токмо шагает аккуратно, стараясь премериться к палубе шаткой, что заходится то в одну, то в другую сторону, да один хрен, ничего у него не получается. Ноги едва ли не разбегаются друг от друга, не единожды пророча Фёдору падение, дай Бог не за борт. И с горем пополам он наконец добирается до юта, на этот раз, поднимаясь к самому штурвалу, у которого и ожидает Борис.

- Нукось, поведай мне теперича, а что же ты вообще знаешь? - испрашивает мужик, смотря всё боле куда-то вперёд.

Басманов, дабы не стоять так сконфуженно, да глупо как в прошлый раз, длани закладывает подмышки, скрещивая руки на груди, и принимается молвит о том, что ему ведомо. Перечень в целом небольшой выходит. По окончанию тирады, мужчина ему так ничего и не отвечает, оттого, считая себя полностью освобождённым, Фёдор отходит чуть в сторону, возвращаясь к своему незатейливому занятию.

Темнеет уж. Пристань уходящую теперь и не разглядеть, токмо пятна неясные колышатся позади. Во влажном воздухе мороз совсем кусачим ощущается. Щиплет неприкрытую кожу, зараза, так больно. Токмо сильнее съёживаться и зубы крепче стискивать остаётся. От и стоит он весь как бы насупившись, да на иссиня серое небо взирает, пристально следя затем, как редкие звёзды в свой час над парусами зажигаются. Так примечательны они сейчас, внимание хорошо на себя перенимают. Утопая в небесном раздолье, славно получается не подмечать помутнение болезное.

По мере разгона судна, всё с большей силой всесокрущающие воды противиться ходу быстрому начинают. Шатается Змий туда-сюда и дурно во чреве фёдоровом оттого делается. Крутит его, к самому горлу подгоняя желчь, а под челюстью, да близь затылка словно обруч сжимается, глухой болью отдаваясь.

Ещё чуть погодя, а ну..? Топот какой-то. Шорохи всякие аккурат под палубой, коли слух Басманову не изменяет. Скрип тонкий конструкции прочной еле слышится тут и там, кажись, под ютом тоже. А после, резко, волной единой, скрежет неимоверный разбегается, наотмашь огревая уши развешенные. То - люк ещё один, токмо сплошной, не решётчатый, отчего-то ранее непримеченный Фёдором. Он рывком, с чьей-то тяжёлой руки, отпирается, звонко ударяясь о доски, и выпускает на свет божий человека. А затем ещё одного. И ещё.

Спустя некоторое время, человек 30 на палубу выползает, не меньше, разбредаясь кто куда по борисовым поручениям. Федька испросил бы о происходящей, ведь накопившиеся вопросы уже в самой глотке стоят, да только вряд ли Иваныч является тем, кто вплоть до последнего непонимания объяснится с ним, потому юноша просто молча блюдит, по необыкновению, лишний раз не кидаясь на рожон и уж даже нечая изъяснить вещи неясные. К тому же, вопрос о количестве людей, входящих в состав экипажа, таперича исчерпан, а это уже что-то.