Вот и на этот раз, остановку делая очередную, оседают они в доме гостевом. Лежит Федька на постели, поджав колени поближе, да еле-еле моргая, пути Морфея к себе зазывает. Безуспешно, к великому сожалению.

Но вот картина экая по такому случаю пред ним открывается. Не оказалось на дворе этом свободных покоев, окромя тех, в которых и прибывает сейчас он. Уж нехорошим делом, Басманов успел помыслить, что отночевать бок о бок с Еремеем придётся, но тот как покинул его, да так и не возвращался. Это, несомненно, славное расположение. Однако куды он всё-таки подевался? Вот, что интересно.

Остался внизу? Да кто бы ему позволил, место-то более-менее приличное на этот раз попалось, да и каков резон оставаться там, коли покои снятые уже есть? Вообще, ежели основательно вдуматься, ни разу Фёдор не видел очами собственными, как Ерёма себе, в придачу к евоной, опочивальню уплачивал. Когда ложился юноша, тот ещё был на ногах, когда вставал, насколько б рано то не происходило, тоже. Но что ему до того было? Так, мелочь, из которой чепуха какая-то складывается. Вздор, да и только.

***

То, что было той ночию, токмо пища для расшатанного умиша. По крайней мере, так порешил для себя Фёдор в конце концов, чаясь, что таким образом, поуспокоиться выйдет. Выйдет не наблюдать лихорадочно за каждым шагом ерёмкиным, за каждым его малейшим движением, за всяким редким словом. Куда боле по нраву юноше было попросту не замечать присутствие этого мужика рядом с собою, и теперь он сердечно желает вернуть всё как было. Однако отделаться от прилипшего ощущения, что в чём-то его нагло водят за нос, кажется, уже чем-то сродни чуду.

Изподтишка то и дело наблюдая за посланником, без устали ищет Басманов подвох какой-то, объяснение не разъяснённому али ещё чего чудного, что можно было бы помусолить про себя, что дало бы толчок на пути к ответу истинному.

Однако из раза в раз предстаёт пред его исканиями токмо бесчувственное лицо, которое не бледнее и не румянее, чем обычно, чтобы не происходило вокруг. Походка размеренная грузная, которая никогда не сменяет свой темп, будто вовсе Еремей не знает усталости, да одни и те же действия дни напролёт. Ничего отличительного. Уловить не удаётся ни черта, ровным счётом.

И с чего вообще, спрашивается, Фёдор на пустом месте загорелся отыскать то, чего никогда, верно, и не было? Но предчувствие, предчувст-ви-е.

Разве оно может солгать?

***

Дело идёт к ночи. Полноликая луна, аки одинокая свеча в руках странствующих сквозь кромешную мглу, далёкой искрой изредка мигает с сокрытого небосвода, как бы нечаянно из раза в раз пробирась чрез комья сваленных мокрых туч. Свет белый её - единственный направитель по дороге этой затмлённой.

Даль хранит в себе неизобличимые тёмные силуэты, а рядом простирается лишь туман густой, да высокий, окияном заливающий по самую лошадиную грудь ближайшую округу. Столь вязок он, что резвые коньи ноги не в силах разбить воздушную гладь явления этого. Смог белый омывает их, погружая в свои чертоги, и путники словно плывут чрез дымное озеро, но никак не по земле твердой ступают.

Мановение студёного месяца* уж дышит им в спины. Не более седмицы* и накроет декабрь своим пришествием всё живое в меру полную. Схватит глотки жгучими морозами, как делает уже и сейчас, и прольёт в души хлад неистовый. Отобьёт по щёкам до красна, в чувства приведёт, напоследок заставляя обернуться к уходящему.

Последняя остановка была сделана долгими часами ранее. Уж и время не гостеприёмное опустилось, да и наплевать бы на то, было бы только где осесть, хоть ненадолго. Однако, по словам Ерёмы, впереди не скоро ещё покажется даже и одиноко стоящая побитая избёнка, не говоря уж о живых населениях. Пустошь сплошная, да и только.

До утра бы им ехать, не оставаться переводить дух, да силы утраченные прямо здесь, на земле хладной. Но Фёдор такое испытание явно не снесёт и оттого, несмотря на все утверждения гонца о необходимости продолжения пути, аккурат посреди дороги слазит с Буяна, наотрез отказавшись езжать дале.

И ничего не поделаешь тут, в самом деле, ведь не бросит же Ерёма Басманова здесь, а потому мужик только тяжело вздыхает на выдвинутый протест и тормозит свою лошадь, слезая на землю вслед за юношей.

Поскитавшись по затуманенным просторам, они в конце концов устраивают привал в неглубокой лощине, отыскав свободное место средь голого терновника. Колется тот, зараза, да лучше место вряд ли сыщется. Ветра голодные их здесь не достанут, потому костёр устроить можно, да и развести есть чем.

Кутается Федька во всё найденное во вьюке трепьё и посильнее, силясь отогреть заломившее от холода тело. С конем всё возиться, нежничает, покамест Еремей для розжига хворост собирает, отходя дале от места ночлега.

Когда мужик возвращается с полной охапкой наломанных ветвей, Буян плошмя лежит на земле, размеренно ноздри большие раздувает, да в ус не дует, а Федя меж тем под бок животине устраивается заваливаясь на любезно подставленное брюхо.

Здесь, на дне лощины, туман стекается ещё боле густой, оттого воздух влажный такой, тяжёлый. Грудь высоко вздымается, в попытках наглотать его как можно больше, но глава обременительная, не в состоянии держаться на шее, от усталости склоняется к ней, осложняя и без того тяжкий ход грудей. Пред очами фёдоровыми всё плывёт, а сам он одной ногой уже где-то далеча, спит почти и ни капли внимания не бросает на досадно уткнувшийся в грудину подбородок.

Чуть погодя, наконец уложив посподручнее набранные ветви, Ерёма раздувает кострище, пламенные языки которого резво устремляются ввысь, изъедая расслоившийся смог, да разгоняя его по разные стороны, открывая взору небесное полотно. Тени резкие отбрасывает, тепло распуская вокруг себя, да, пусть и режет по глазам заспаным, но так отрадно согревает телеса промёрзшие, что и роптать на свет яркий не желается, токмо зарыться лицом в тёплые тряпки посильнее и дремать.

Однако как бы не было велико юношеское утомление, момент спокойствия как и сейчас, как и многими днями и ночиями ранее, будет отнюдь не долог. Только веки свинцовые схлапываются, вспышка пред ними возникает, а после ещё и ещё и будто не в ушах, нет, в самом теле его стреляет, рвётся что-то, и дёргается всякий раз юноша тогда, едва ли не пробуждаясь, на тонкой грани между сном и явью шатаясь. А меж теми страшными разрывами множественные образы возникают. Чаще мало различимые теперича, слившиеся друг с другом, совершенно перемешанные, с ликами истёртыми, но когда-то определённо, точно знакомые. Всё ведь оно собирательное, отнюдь не пустое.

Дрожь резкая чрез плоть идёт, вертеться заставляет, забыться не даёт от слова совсем. В жар то и дело бросает, да в холод, заставляя с ног до головы испариной противной покрываться.

Оттого, окончательно измаявшись, Фёдор пробуждается, сгоняя с себя бред этот полуночный. Лежит на боку недвижимо и ресницами хлопает часто-часто, продираясь сквозь пелену, которая явственно стоит пред взором. А небо всё также черно. Верно, вовсе скудным был его сон, утром ещё и не пахнет. Но что уж тут поделаешь.

Кострище всё также живо полыхает, а рядом с ним, вполоборота к юноше, сидит Еремей весь вниманием обращённый к огню. И не приметил мужик, наверно, что спутник его не в плену сна боле. Длани свои, такие же, как и тогда, в особенности на перстах в складки собранные, будто после купания долгого, держит он аккурат над пламенем. Неужто греется? Странной картина кажется Федьке, за пребыванием в своих пространных лихорадочных рассуждениях, вовсе разуверился он в том, что чудещу этому тепло надобно и ведь были на то причины.

Чуть погодя, Ерёма обращается главой своей белобрысой куда-то вдаль, уводя взор. А меж тем длани его, не отнятые от огня, опускаются всё ниже и ниже. Вот уж лобызают кожу языки костра со всех сторон, но мужику до того ужасного действа, видимо, дела вовсе нет. Он попросту продолжает отрешённо глазеть в сторону, как будто ничего не происходит. Не отдёргивает плоть свою от дьявола глодающего, даже звука ни единого не издаёт.