Мужика нигде нет, оттого не долго думая, юноша заваливается за первый попавшийся стол, уткнувшись лицом в деревянный сруб, да разметав мокрые власы вокруг себя. Они колючими завитками в нос лезут, да в рот наровят попасть, но то - сущие мелочи. Руки слишком тяжелы сейчас, чтобы откинуть их в сторону, оттого и наплевать. “Подумаешь, волосы пожую, какова оказия”, - вяло мыслит он пред тем, как погрузится в дрёму, которой продлится долго не суждено.

Потерянный им накануне Ерёма грузно прошагивает к юноше, скрепя хлипкими досками, усаживается на пошатнувшийся под человечьим весом стул, да руки укладывает поверх стола, воззряясь в ответ на Басманова, что очухавшись, угрюмо стреляет в него очами тёмными из-под скривившихся бровей.

- Покои-с на втором этаже, сразу пред лестницей, - только и молвит он, не отвечая настырному взгляду напротив.

Обговорил, да уплатил значится. И то добро. Однако много ль чести делает это такому неотёсанному тюфяку?

- Ерёма значит. Знамо ли тебе кто я таков?

Тот вновь молчит, отвернувшись куда-то в сторону, вовсе, верно, не желая заводит разговоров, но чуть погодя всё ж откликается, когда Басманов, уже в край негодуя, что есть силы хромыхает кулаком по столу.

- Нет.

- Оно и видно. Да ты хоть представляешь, какую ошибку вершишь, обращаясь со мной так, сволочь несчастная?

- Не представляю-с. Один хозяин надо мною есть - Михаил Кузьмич, ну и Борис Иваныч, конечнос. А тебя я знать не знаю. Привезть велено и я исполняю.

Желваки заходятся по лику фёдорову от высказываний таких, так бы и треснул он по этой бесчувственной нахальной морде, честное слово, да только приготовившись встать, слышит вопрос он в сторону свою, что чуть осаждает рвущийся пыл.

- Как величать-то?

- Фёдор Алексеевич.

- Значитс, Фёдор Алексеичем и будешь.

Не удерживается всё-таки Басманов тогда, скривившись озлобленно ликом, вскакивает со стула, да резко занося руку, отвешивает громкую затрещину по роже мужицкой, а сильную-то какую, что аж у самого длань печёт. Опосля прихватыватывает ланиты впалые, да с силою вдавливает в них перста свои отогретые, обращая ерёмкино лицо на себя.

Тот лишь едва заметно поджимает уста, уголки которых утапливаются в грубо сжатые щёки, да брови чуть насупливает, но ничего не говорит в ответ. Тишина натянутой струной звенит в воздухе, доводя и так вставшего на дыбы Фёдора, но в один момент нежданно лопается. Когда Еремей дланью своей крепко хватает запястье юношеское. И уж не знает он, что там мужик собирался предпринять дале, да только свою руку Басманов отнимает быстрее, как ошпаренный прижимая её к себе ближе, да делая шаг назад.

Мгновенье-другое проходит, а след этих по-могильному хладных, к тому же мокрых, да шибко сморщенных пальцев, не проходит никак. Гадостно так горит он, как бы не тёр Федька рукою об одежды свои, проходить не желает. Токмо и остаётся, что выражение омерзительное скосить из себя, да в каком-то неопознанном испуге боле не подходить к мужику. Вдруг болен он какой заразой ещё, кто его знает? А Басманову не надобно такого.

Вот Луговский, вот чёрт! Свинью ему этакую в мешке подложил под самый бок, чтоб его. И ведь не страшила князя мысля о том, что перенять юноша может болезнь ту неведомую, слечь и вовсе не доехать до места назначения. Вправду столь всё равно ему что ли было? Невероятно.

Чуть погодя, поуспокоившись, Фёдор уж собирается отправится в приготовленную опочивальню, но вдруг припоминает об обещании, данном накануне, и чертыхается. Вновь обращаться приходится к Ерёме, но тут уж ничего не попишешь. Думается сперва и себе харчей каких заказать, однако кусок скорее в горле станет, гиблое дело. По итогу приказывает сбегать, испросить кого можно в этой одинокой таверне об яблоках иль моркови, на худой конец, да принесть. “В конце концов, раз за покои уплатил, то и за ужин уплатит, не переломится”. В противном случае, на самом деле, Басманов даже не мыслит, что делал бы. У самого у него за душою не больше, чем сущие гроши.

Мужик опять же ничего в ответ не глаголет, токмо задержав долгий взгляд на нём, встаёт из-за стола, со скрипом отодвинув его в сторону, да вновь исчезает на втором этаже, оставив юношу в ожидание. В какой-то момент Фёдор вполне резонно рассуждает о том, что тот вообще не вернётся, но Еремей, на удивление, вскоре спускается обратно и оставляет на столе пару яблок, возможно ожидая слова благодарности. Однако это явно не его забота. “Вот ещё! Благодарить за то не хватало, что смертью голодной помирать не оставили. Вот уж спасибо!”.

С опаской забрав плоды, юноша выходит прочь, да на всякий случай промывает их в лошадином корыте, от греха подальше. Опосля оставляет довольному Буяну и наконец в заготовленные покои отходит, устало подволачивая тяжёлые ноги.

День сегодня был непростой. И завтра сулит такой же.

***

Только касается с вечеру раннего фёдорова глава колючей подушки, так и сразу в сон долгий, беспробудный, без чувств впадает тот и очи сухие продирает лишь когда десницы божьи бесцеремонно вползают в лачугу эту обшарпанную, изьявляя о начале ещё одного дня.

Постель под ним оказалась на редкость жёсткой, как будто на досках не застеленных спал, не иначе. Всё юношеское костлявое тело не то, что отлежалось, нет, отбилось. Уснул вроде на постоялом дворе, совсем не расчувствовав неудобства, а проснулся будто несколько месяцев назад в своей монашей келье. Ощущения сплошь те же. Но, видно, не скоро ещё Басманов теперича будет иметь перины, подобные тем, что были у него в генриховом доме. Неужто сызнова привыкать к этому придётся? Время покажет.

Во чреве сейчас так пусто-пусто, а ноет как противно, словно в самое горло пустота эта упирается. Отзавтракать надо бы. Одним махом оторвавшись от постели, Фёдор натягивает одежды, скинутые пред сном, да выходит за дверь тонкую, спускаясь по лестнице вниз.

В таверне пустынно, как и по прибытию в прочем. Тишь, да гладь и не души кругом, окромя Ерёмы, что стоит у окна дальнего, выходящего аккурат на поля серые, в обход остальному селению.

Проходит за тот самый стол юноша и заявляет, мол: “Жрать хочу”, - а тот, как и вчера по вечеру сносит ему откуда-то сверху тарелку похлёбки. Скудновато, конечно, выходит, но, чем сыты, тем и рады, как говорится. Пресновата жижа оказывается, однако внутри боле не стенает от жуткого голода и то добро.

Опосля заутренней трапезы, ежели её можно так обозвать, они покидают это Богом забытое место. Не близко ещё, ой не близко.

***

При ясном свете дня болезный вид Еремея расцветает пред Фёдором во всех красках. До того не было возможности рассмотреть спутника своего и желания такового тоже, да чрез какое-то время так тоскливо начало делаться Федьке иногда, что ненароком взор его стал всё боле задерживаться на спутнике. Он ведь рядом всегда следует, пусть то и дело тенью кажась людской, а не человеком вовсе, тем не менее.

Пусть и отчасти противна рожа эта, да интерес в ней какой-то есть. Вся обескровленная такая, угрюмая непомерно тому, как описал Миша, явно преуменьшив. Бровищи его светлые едва ли не сливаются с ликом полотняным, ресниц будто и вовсе нет, оттого насупленный взгляд мужицкий совсем неприкрытым остаётся, прямым излишне. К тому же и без того светлые очи, словно пеленой белёсой поддёрнуты завсегда, притуплены. Жутко выглядит, так и креститься на право, да налево тянет. Не зря Басманов ещё во дворе генрихова дома, при первой встрече заподозрил что-то неладное. Но то, к его неприятному откровению, облик ещё божеский оказался, а это…

Впрочем, больно надо смотреть им друг на друга, право слово. Едут себе уж с неделю и как бы направленно не отмечают присутствия кого бы то ни было ни тот, ни другой. Почти идиллия. Почти. Ерёмке-то, видно, и вправду всё равно. А вот Фёдору моментами тошно от одиночества, вновь затянувшего старую песню, становится. Сызнова тогда черти скребут по углам сознания евоного. Снова сон нейдёт таперича часами. После подобных ночей, токмо беспамятно вперивается юноша в проплывающие мимо сёла, да городишки, ничего в главе шумной не откладывая. Сплошной туман. Нечему, некому его развеять.