Мужики наконец заканчивают с разделкой мяса, и в несколько рук оно быстро отправляется в большую посудину, которая весит над костром. Шкварчит ужин будущий, да таким ароматом слышится, что словами не передать. По готовности блюда целый стол для трапезы раскатывается. И вот так, в окружении тихо трепещущего леса, замолвив молитву, они принимаются за еду.

Высоко задранные ветви, угнетаемые ветром, скрипят над головами людей. Чуть в стороне звучно трещат поленья в костре, то и дело стреляя искрами в разные стороны. Сухие листья шуршат под подошвой сапог. И в хоре этих тишайших отзвуков, которые эхом отскакивают от округи, возвращаясь назад, шум мира сего кажется бесконечным. Он настолько широк, что заплутать в нём не было бы чем-то странным, остаться в одиночестве и больше не найтись - тоже. Однако пока он здесь, чувствуется Фёдору, на этой самой поляне, за этим самым столом и в окружении этих самых людей, подобная участь ему не грозить. Не иначе как, сам Господь Бог наложил печать на эту мысль, и худая человечья душа противиться тому не смеет. Не желает.

Вскоре, когда сумерки опускаются в лесную чащобу и начинают сгущаться, разложенные вещи складываются по возницам и делегация вновь седлает коней, да спешит до ночи убраться прочь, дабы не застрять в потёмках по ямам и оврагам каким. Солнце уж совсем скрывается за тёмными тучами, что подмечает Алёна, восходя на подножку своей возницы, да приставая взором к небесам нависшим, - “Но лучи длинные отражаются на другой стороне неба, значится… Ветер сменит направление”.

***

К моменту, когда ночь полностью охватывает округу, семейство Штаденов уж подъезжает к особняку. Ещё издалека заприметив совершенно точно не знакомый силуэт, что недвижимо стоит в тени двора, во фёдоровой груди занимается предчувствие дурное. Загривок окатывает холодом, и сначала Теодору даже думается, что мол показалось. Он даже испрашивает Генриха об том, в кои-то веке надеясь, что это всё - игры разыгравшегося разума и не более. Однако всмотревшись, да нахмурившись, Штаден разбивает эти чаяния, тоже недоумевая: “Кого бы принесло в такой поздний час?”.

Ладони становятся мокрыми и уздечка, за которую юноша удерживается на Буяне, начинает выскальзывать из рук. С приближением к дому, всё сильнее разливается по телу, аки круги по воде, резкая дрожь. И спина лошадиная, да стремена уже не ощущаются юношей как прочная опора, всё явственнее в миг этот долгий кажется ему, что раз, два и полетит он прямиком под копыта, не удержится.

Завидев господ, сторожевой спешно отверзает врата и пропускает их во двор резиденции, покуда Басманов, жаждя отыскать крепкую опору своей в миг ослабевшей плоти, соскакивает на твёрдую землю. На распросы Штадена, докладывает прислужный мужик и о неизвестном госте, что с самого прибытия молчит, обмолвившись лишь об том, что, мол: “Хозяева ему токмо нужны и баста. С обеда вот ожидает”.

Тогда наконец выходит из тени силуэт, верно, заслыша о себе от сторожевого, да низко кланяется прибывшим господам, обращаяся.

- Мир дому вашему, мне нужен Фёдор Басманов, могу ли я его здесь найти? - глаголет мужчина, прямо смотря на юношу, явно уж зная ответ на свой вопрос.

От взора того, неправильного какого-то, да гласа излишне беспричастного вовсе не по себе становится Теодору, но он, тем не менее, вторит неизвестному вопросом на вопрос. Теперь уж лицом к лицу они стоят, отступать некуда, да и незачем.

- А сам кто таков будешь?

- Князем Луговским прислан.

Так вон оно что…

- С чем прислан-то? - после долгой паузы, наконец проглотив вставший в горле ком, вновь испрашивает Фёдор.

На что ему гонец, сделав пару шагов вперёд, протягивает вытащенное из-за пазухи письмо. Печать сургучная на нём и право княжеская. Чёрт. Сорвав её, юноша шустро развёртывает бумагу и пробегается взором очей своих по написанному.

“Здравия желаю, Федь.

Рад вновь с тобой связаться. Познакомся с гонцом - Ерёмка, мужик угрюмый, но дельный. Он доставит тебя прямиком до корабля, там и свидимся.

До встречи”.

Множество раз перечитывая эти немногословные короткие строки, юноша вновь и вновь вглядывается сквозь темень в уж замозолившийся текст и рыщет по листку, пытаясь найти ещё хоть что-то. Неужто это всё?

По правде сказать, и сам не знает он доподлинно, что хотел там отыскать, но юноша надеялся увидеть послание более развёрнутое, более определённо что ли. Господь видит, как он желал, чтобы на этом куске бумаге было написано что-то более-менее точное, что смогло бы осадить хотя бы часть тревог, да тяжб, повисших у него на шее камнем. Но нет! Это просто издевательски краткая в изложении открытка с приглашением в один конец. А в какой? Как раньше ясно не было, так и сейчас не ясно ни черта!

И как горько ему от того, и ничуть не легче. Басманов поджимает губы, едва ли не скрежетая зубами, и сминает письмо по краям, всеми силами борясь с желание разорвать бесполезную бумагу на части, да втоптать в грязь поглубже.

Всё же пересилив себя, юноша резко складывает княжеское послание поперёк прошлых изгибов бумаги и впихивает его обратно в руки посланника. Этакими ребяческими выходками делу так и так не подсобишь. Что уж тут.

- Так когда..?

- Раз сегодня уж поздний час, то завтра рано по утру и отправимся.

- Столь скоро?

- А иначе-с никак, у нас есть не больше трёх недель. Надобно быть в срок поставленный, Михаил Кузьмич задержек не приемлет-с.

Завтра, так завтра. На том и окончили разговор.

***

Отворяя покои свои, Басманов уж видит как к нему спешит служанка, верно, что б справится не надобно ли чего. Но махнув рукой он присекает все её порывы и плотно затворяет двери за собою, тут же, пред ними оседая на холодный пол.

Взор юношеский бродит вдоль стен, спотыкаясь о каждую вещь, очертания которых он и без света может угадать уж от начала и до конца. По потолочным балкам гуляет, стараясь залезть во все тёмные углы, да высмотреть там следы своих прошлых копаний, которые Фёдор оставил, когда до этого, не упомнить сколько раз, возводил очи к верху. И печальными те вгляды были, и озлобленными, радостными, и все они здесь. В памяти каменных стен.

Так тянет его обжитость этой опочивальни, так душит сейчас, что не в силах управиться с этой колющей болью, Фёдор отворачивается к окну, смотря теперича в растерянную черноту глубокой ночи, словно в зеркало, да не осознанно всё сильнее съезжая по запертой двери вниз.

Мгле той нечего ему молвить. Бездна беспричастна к юношеским исканиям. Накрывши лицо ладонями, он совсем сваливается на пол и лежит без движения. Ни вздоха, ни шороха. Желается Феде очень разложиться и ссохшимися костями болеющими остаться прямо здесь навсегда. Тяжело душе во плоти этой, томительно. Чтобы в череп евоный аккурат посреди горницы крест древянный вбили и оставили так покоится. Не пойдёт он никуда, ей Богу, не пойдёт.

Мотая в таком скверном положении час, два, три, может и поболе, юноша разве что на бок заваливается, так и не дойдя до постели. Что стоило бы вообще-то сделать. Негоже это, мёрзнуть на полу, как бы там ни было, да и негоже в одеждах этих не свежих валяться, даже не сменив их пред дорогой, как видно, долгою.

Светлая мысль эта звенит во фёдоровой голове всё громче. “И то верно”. Ведь не сделай того он сейчас, пожалеет позже. Неча досаждать самому себе такими мелочами.

Вымыться тоже не помешало бы.

***

“Неужто спишь? А не проснуться не страшишься? Утонуть не будет поздно.”

Теодор цепляется за края ванной, едва-едва удерживаясь мокрыми руками, и резко выныривает из-под толщи мыльной воды. Пытаясь разглядеть своё положение, он лихорадочно, да безуспешно моргает, судорожно откашливаясь по пути. Очи щиплет неимоверно, а чрез нос юноша захлебнул столько воды, что в голове теперича гудит просто отвратительно.

Разморило его знатно, от, видно, и заснул невзначай. В планах, конечно, многое сегодня было, многого хотелось, но вот так глупо утопнуть он пока не собирался.