Но пока день этот здесь, в их руках, огромными кучами беспокойный ветер задувает остатки опавшей листвы аккурат к ногам Алёны, в возницу. С поджарыми боками и закостеневшими прожилками, такие схожие, но все по-своему особенные. Чудеса из чудес мира сего.

Подняв парочку из них, она рассматривает этаких чад природы поближе, а затем убирает под край покрывала, чтоб не затерялись, да не улетели вновь куда. К чему-нибудь обязательно сгодится, не запамятовать бы токмо-с.

Опосля девушка кутается посильнее в плащ, да поудобней устраивает руки на громоздком животе, стараясь его приобнять. Да, что-то закончить с наступлением зимы, а что-то начнётся. Если Алёна не ошибается в своих расчётах, то как раз на первые числа декабря должно выпасть рождение их общего, самого долгожданного первенца, которому, видно, уж самому не терпится явиться на свет божий.

Так он рвётся изо дня в день всё сильнее наружу, что растяжками широкими плоть матери идёт. Так резво пинается, что, верно, сразу после рождения побежит, и помяните её слово, сорванцом будет ещё тем. А судя по потому, как растёт живот матери, кажется, не по дням, а по часам, богатырём настоящим станет. Правда, в кого? Неужто в крёстного?

Однако, в любом случае, самым любимым детё это будет. Уже стало. И как же Алёна надеется, что он это понимает. Что прямо сейчас чувствует, как громко бьётся её сердце, как трепетает и молит душа женщины. И всё для него.

***

По прошествию ещё дале, в самую лесную глушь, находится раскидистая голая поляна, укрытая сверху скрюченными руками древ коренастых, на манер шатра какого. Она и приходится в самый раз для стоянки. Алёна, с некоторой частью сопровождавшей их прислуги, остаётся здесь руководить установкой места для отдыха, куда позже вернуться мужчины, да ожидать их. А они, окрещённые напоследок с женской руки святым знаменем и в чело расцелованные, прибрав с собой остальную часть слуг, отправляются далее в чащобы за долгожданной добычей.

За кабаном может, иль лисами, что водятся в этих краях. За птицами какими изловчатся, али даже, ежели удача соблаговолит, за медведем. Хотя это вряд ли, конечно. Встретить этих могучих зверей здесь - редкость, как поведал один из мужиков, что сопровождают их. Но кто его знает, всё может быть.

Пробираясь чрез сухие лапы терновника, они идут тихо. Стараются лишний раз не ступать на жутко скрипящие обломки ветвей, да чего ещё. Иногда вовсе замолкают, когда очередной шорох невесть чего раздаётся где-то далеча, но в основном переговариваются Тео с Генрихом меж собой, не замолкая ни на мгновение.

Не мерещится никого в ближайшей округе, от того они так несерьёзно и относятся. И кажется уж братьям словно не на охоте они, а на прогулке самой обычной. Словно, пройди ещё немного, и в сад за родным особняком попадёшь, а там прямиком в дом и к ужину за стол. А в стенах обеденной залы так тепло, хорошо, свечи тихо мерцают и вообще…

В словесных размышлениях приходится прерваться. Неужто удача наконец улыбнулась? И вправду! Не показалось им. Аккурат менее чем за версту раздаются глухие удары о дерево, да рёв, перемежающийся с противным визгом. Никак, кабан дикий.

Тихими перебежками, еле касаясь земли, небольшой отряд, чутко озираясь по сторонам, пересекает местность, продвигается вперёд и на открывшей лужайке, которая разворачивается чуть дале, находит рассверепевшего зверя, издающего эти громкие крики. Тот бьётся башкой своей большой о ствол могучего дерева и, верно, вовсе не замечает подоспевший люд.

Небось, скотина совсем из ума выжила, но то - не беда. Тем призанятней завалить его будет, и награда, в виде его огромной туши, точно достойной за проделанную работу окажется.

Отряд разделяется на две части. Генрих с парой крестьян в одну сторону, Фёдор с двумя другими в противоположную. Кабана надобно взять в кольцо, и, дай Господь, у них получится осуществить задуманное.

Обходя поляну, да ближе подбираясь ко зверю, мужчины переглядываются меж собой, не упуская мохнатого чёрта из виду. Шаг, ещё шаг. И вот они уж у самой цели. Обступают кабана со всех сторон, подходят медленно, выбираясь из-под покрова деревьев, и тогда наконец-то переманивают внимание кабана на себя.

Тот дико озирается по сторонам, замирает на мгновение, а после резко срывается влево, уж нагоняемый стрелами. Летит зверина не разбирая дороги, прямиком сквозь кусты, получив несколько царапин, да наконечник острый под свои толстую шкуру. Галопом несётся аккурат в фёдоров отряд, который понемногу сдаёт назад, и на самого него в частности, кажись, не собираясь сбавлять ход.

Ещё несколько стрел с соседнего отряда настигают кабанью спину и ему уже конец, несомненно. Но он, видно, пока не смирившись со своей участью, с пеной у пасти и диким ором, продолжает на честном слове бежать дальше. Тогда Теодор решает сделать последний выстрел. Не сдвигаясь с места, несмотря на здравый смысл и вообще ни на что, юноша, вытащив стрелу, натягивает крепко тетеву, целится и стреляет прямо в голову кабану.

Попадание! А как эффектно! Кровь сочится из чела скотины, заливая ему закатившиеся махонькие глазёнки и это победа. Какой восторг бьёт Федьку с ног до головы за одну только способность крепко теперича лук держать в руках, не говоря уж об успешном окончании охоты. От прилившей радости он даже не дёргается с места, когда уже мертвая туша влетает в него.

Юношу больным ударом в живот откидывает назад, в колючие кусты, и пара веток особенно неприятно проходятся по его щеке, да шее, расцарапывая кожу до кровавых ссадин. Однако какое значение это имеет сейчас? Слишком ярко на устах разливается вкус собственного триумфа, чтобы размышлять об этом.

- Ёп твою мать, Тео! - кричит ему издалека Штаден, а он и ухом не ведёт, уходит взором своих очей ввысь и так широко, глупо лыбится во всё лицо, даже и не собираясь вставать.

Покуда крестьянские мужики разбираются с мёртвым хряком, немец настигает Фёдора и насильно поднимает с земли, за плечи его трясёт и всё причитает о том, что дурак он, мол, нерадивый, что до каления белого его доведет такими выходками, а меж тем даже хвалит, но один чёрт, юноша слушает Генриха вполуха.

К тому моменту, когда Теодор наконец отряхивается и подбирает своё оружие, перевязав копыта крепко накрепко верёвкой, да закрепив громадную тушу на толстую, найденную поблизости, палку, мужики уж подхватывают кабана. И, чуть погодя, по приказанию Штаден отряд берёт курс в обратный путь.

***

На стоянке уж во всю разгорается ладно сложенный костёр, когда мужи возвращаются с добычей к облюбованному месту. Крестьянские мужики сбрасывают тушу кабанью чуть дале от него, сразу принимаясь её свежевать. А Штадены сваливаются подле огня на застеленное, да обустроенное место, отогреваясь расходящимся теплом.

Алёна, облюбовав очами своими вездесущими принесённый трофей, подходит к мужчинам и устраивается меж ними. Лицо её держит такое мягкое выражение, когда женщина целует мужа, но, обернувшись к Фёдору, делается отнюдь не довольным.

Она прицокивает и, по просьбе к одной из служанок, в её руки сносится бутыль водки, да тряпица чистая. Смочив её, девушка обтирает ободранные бледные ланиты, подводя лик юношеский к свету костра другою дланью ближе. Спускается к шее и на ней тоже утирает запёкшуюся кровь, стараясь сильно не давить на ещё свежие ссадины. А после, убедившись нет ли ещё каких ран и не церемонясь, выбрасывает грязную тряпку прямо в костёр.

Та ярко вспыхивает и мгновенно сгорает, охваченная изъедающим пламенем, покамест женщина, отряхивает руки. Генрих приобнимает жену сбоку, устраиваясь поближе к ней, а она, в свою очередь, кладёт длань на дальнее плечо Тео и привлекает его к себе, не оставляя юношу в стороне.

Перста женские самой кости торчащей из шрама касаются, остроту которой до сих пор не смогла скрыть плоть, однако юноша не уходит от такого тёплого простого жеста. Фёдор чуть наклоняется в сторону девушки и, уперевшись с ней плечами, склоняет свою кудлатую голову, касаясь скранием* женских влас. В конце концов, это же Алёна. Может ли он сказать, что такое ей не позволено? Может ли он отказать ей в подобной малости? Вряд ли.