Юноша встаёт с постели и, распахнув створки, разгоняет незваных гостей, которые уж успели надоесть ему своими песнями. Свежо. Так хорошо. Порывы хладные забираются под рубаху и пускают дрожь по телу. Стопы от протянувшего по полу ветра чуть немеют. А всё же.

Как ни странно, меж происходящим от Луговского нет никаких вестей. Как в Лету канул, не иначе. Хотя для него это дело обыденное, видно. Ну и с глаз долой. Неча отягощать такое хорошее начало дня подобными раздумьями. В любом случае, Теодор твёрдо уверен, что в недалёком будущем князь ещё успеет показаться, да так, что после поминать его вовсе не захочется.

До ушей юноши, засмотревшегося ввысь, доносятся обрывки чьего-то очень громкого разговора. Один из голосов всё пуще разражается, прямо-таки гремит на всю округу. И никак, глас тот Андрейке пренадлежит. Из окна федькиной опочивальни никого не видать, как бы Басманов не вертелся, стараясь высмотреть мужчину. Должно быть это ближе ко двору, с другой стороны особняка.

Нырнув обратно под крышу, юноша преодевается и космы непослушные расчёсывает, чтоб уж совсем не выглядеть как домовой, вылезший из печи, а затем покидает стены горницы.

Слетев вниз по пролётам, едва ли не скатываясь по ступеням, Федя выходит чрез главные двери и выглядывает за угол. И правда, вот Генрих и вот пред ним кто-то из прислуги, вжав главу в плечи, собирается пустится наутёк, дабы не попасться под горячую руку.

Чуть погодя, так и происходит. Прислужный мужик, получив оплеуху, да спешно откланявшись, пятиться назад и скрывается в аккуратной пристройке рядом.

- Всего на пару недель стоило отлучиться и… - недовольно цедит самому себе Штаден, но, обернувшись, замечает Басманова и тут же светлеет ликом, как рукой снимая сердитую гримасу.

- Чего это случилось?

- Развал, да и токмо. Покуда меня не было совсем распустились, бардак полный, - причитает в ответ мужчина и, отходя ближе к той хибаре, в которую вот только забежал мужик, подзывает юношу к себе.

- Изрыл все углы и, глянь-ка, что нашёл.

- Не думаю, что поводом для похвалы можно назвать ребяческие игрушки.

- Какие ж это игрушки! Это - тренировочное оружие. Нукось, держи, - молвит Генрих и кидает в руки Тео деревянный меч, а юноша никак не может взять в толк: “Серьёзно ли он?”.

- Ей богу, лет пять мне по-твоему али как? - с явным сомнением спрашивает он у немца, разглядывая оружие.

- А ты, небось, просто трусишь предо мною? Знаешь, что я одолею тебя в честном бою, даже на этих деревяшках, и потому увиливаешь, а Тео? - поддевая, испрашивает навстречу Штаден, хитро сощурясь.

И это вызов, острым ножом кольнувший достоинство, да самолюбие Басманова. И чтобы не изрёк сейчас в ответ спрашивающему Фёдор после этих слов теперь уже не имеет значение. Мужчине удалось, да ещё как, подбить юношу на эту шалость, и он это прекрасно сознаёт. Азарт пылким огнём разжигается в глазах и рвётся наружу. Даже не попытаться будет ниже него.

Поудобней перехватив рукоять меча, он принимает более устойчивое положение и пристально смотрит на Генриха, мол: “Ну давай, чего ты ждёшь!”. А тот не медлит, шустро поднимается на ноги и, захватив оружие, делает неожиданный выпад вперёд, скрещивая лезвия и едва ли не выбивая меч из рук противника, верно, просто-напросто пощадив его.

Федька прижимает деревяшку ближе к себе и, почти теряя равновесие, делает шаг назад. Опосля ещё один и ещё один. Наступление Штадена он принимает плохо. Ноги движутся как-то особо вяло, постоянно ступая не туда, куда нужно, руки, несмотря на все усилия, всё равно то и дело колеблются, едва ли не выпуская рукоять. Что уж и говорить про достойное отражение ударов.

С каждым мигом юноше все больше кажется, что было бы многим проще бросить этот бесполезный в его ослабших руках меч и просто накинуться на Генриха всем своим весом. Ну… Может хоть так он не ударит в грязь лицом от слова совсем. Однако идея эта быстро отпадает.

Плоть фёдорова до предела накаляется и, как ни горько признавать, юноша уже на исходе своих сил. Только и делая, что носясь задом наперёд по лужайке, он в конце концов теряет своё оружие и, театрально пронзённый деревянным остриём, совсем не театрально заваливается на землю, пытаясь отдышаться.

- М-да, братец. Дурно, очень дурно, - скорее смеясь, нежели, чем серьёзно оценивая, подмечает мужчина и, откинув меч, заваливается с юношей рядом на траву.

Голова к голове, да плечом к плечу они лежат добрые пару минут, а потом Федька всё-таки решает отвоевать свою честь и, резво перевернувшись, хватает перстами Генриха за горло.

- Сдавайся, побеждённый! - громко провозглашает юноша, довольный собой, и воззряется сверху вниз на мужчину.

- Несчастный, ляжь обратно, ты уже убит, - разражается Штаден и скидывает руки Тео с себя, заваливая Басманова обратно на траву, для верности придавив собой.

Тот барахтается, что-то бормочет, а всё же чрез какое-то время унимается, плетьми откинув руки по сторонам. Грудь ходит ходуном и он, кажется, совсем выдыхается.

- Да, Федя, теперича каждое утро буду вытаскивать твою тушу сюда, авось поднатаскаешься, - глухо молвит Генрих куда-то в грудь юноше и думается ему, что произносит мужчина эти слова от балды. Ну право же, к чему? Пустая затея, учитывая некоторую занятость Штадена.

- Брешешь?

- Ещё бы.

***

На следующий же день оказывается, что Генрих не шутил.

***

Не сказать, что Фёдор недоволен. Разве что по началу протестовал против того, чтобы его ни свет ни заря выпихивали из постели, так как отвык от подобного. Однако в конечном итоге, он даже рад. Меньше времени с собой, да больше времени со Штаденом явно идёт ему на пользу.

Однажды, в очередное подобное утро, Генрих вручает ему своего жеребца. Того самого смутьяна, который сопровождал его на Руси и даже имени до сих пор удостоен не был. Сам берёт алёнину Матрёну и зазывает юношу прокатиться в открытом поле.

А это ведь почти как раньше, когда они с Данкой в одиночку уезжали под покровом неба далеко-далеко. Ветер бил в лицо и путал власы, раскиданные по плечам. Дышалось обычно в такие моменты хорошо как никогда, а пред очами раскидывался пейзаж такой родной красы, что покидать эти заворожительные места не желалось уже никогда. Токмо остановить ход времени и вечно нестись по бездорожью, вдыхать округу, полностью впитать в себя этот дивный мираж, да раствориться в нём с концами.

Сейчас картина складывается пред ним чуть иная, не такая как на Руси-Матушке, но всё ж, на отраду сердцу, в отдельных мгновениях схожая. Фёдор даже обозвал бы этого коня Данкой, для полноты. Однако, чувствуется ему, что делать так не стоит. Уж пусть, как повелось, Буяном будет. И всё на том.

В конце концов эта кличка подходит ему, как никакая другая. Вроде и не малый жеребёнок, а такой неугомонный. Пылкая, да неуёмная животина эта, а громкая какая, аж до звона в ушах. Только и остаётся спешно затыкать их, когда он вновь издаёт громкий крик и, сломя голову, пускается вперёд сквозь дикие заросли, близь протекающего по левую сторону леса.

Окаянный этот нестриженным носится. Всё оттого, что конюшим не даётся. Длинные-длинные космы у него. Аккурат в лицо Басманову летят, будто юноше своих мало, а в глазищах звериных ни капли совести за то не зиждется. Хоть бы что.

Хвост растрёпанный то и дело в ногах коньих путается, и страшит мысль, что вот-вот стреножит его, однако он все бежит и бежит, верно, нисколь не встревоженный этим.

Заплести бы космы евоные, да, верно, перста все отхватит, не дастся. Но Фёдор убеждён, со зверем этим сказочным он совладает, просто обязан совладать. Надобно только немного времени.

А меж тем, покуда летит Тео на Буяне по полю, день набирает силу, холода крепчают, и время бежит далеча вперёд, многим обгоняя юношу. День, неделя, месяц бесконечной чередой стелятся за спиной, широкой дорогой укатываясь в неопределённое будущее.

Хладной стеной начинают окатывать беспрерывные дожди, превращая землю в сплошные грязевые реки. Светило вновь скрывается и всё реже теперича появляется, лишь иногда выглядывая с высокой арки небес. Мгла всё плотнее с каждым днём сжимает мир, и как же ярко в её проявлении начинают сверкать звёзды, рассыпаясь по небу, словно море самых настоящих драгоценных камней.