Развалившись на широком подоконнике, да побрякивая ногтями по нему, Фёдор глазеет наружу. Осматривает двор и старается заглянуть как можно дальше, будто и вправду силясь взглядом своим настырным пододвинуть холмы, отгораживающие от него долгожданного братца. И там, и сям ищет, но, сколько не изъедай глазищами землю, сколько не ныряй ими в эти вездесущие заросли, ни-ко-го, окромя сторожевого мужика, не видать пока.

На удивление, юноша даже спокоен. Почти. Нет-нет, да поднимается в нём этот отрадный пыл и то и дело подмывает как ужаленного куда-то бежать. Но стремиться пока некуда, приходится обуздать этот всплеск, и потому он сидит прямо здесь, на этом самом месте и носу не кажет.

- Расскажи-ка мне то, что вчера повторяли по вечеру, - отвлекает его Алёна от дум.

- Измучила ты меня уже, право слово, не помню я, - отнекивается тот, наперёд зная, что дать попятную уже не выйдет.

- Помнишь, я знаю, что ты всё помнишь.

И вот так все последние дни. Она пытается что-то втолдычить в его нерадивую головушку, а он напротив всё забывает. Мыслиями постоянно уходит куда-то не туда, сам того не замечая. От и живут так.

Больно охота ей возиться с ним, словно других дел нет? Что за зов благородной идеи, да ещё и к такому неблагодарному ученику? Хотя это Федя преувеличивает конечно. Насчёт неблагодарного. Как бы он не упрямился, а напористость его наставницы даром явно не проходит. Говорит он, благодаря этой женщине, теперича на какой-то буйной смеси местного, как ему поведали, распространённого немецкого наречия и общеизвестного языка в Европе. А это уж много лучше, чем ничего. Басманов вправду так считает.

Тем временем, за окном всё реже светило выглядывает на всеобщее обозрение. Природу всё сильнее колышат непозволительно хладные для нынешнего сезона порывы ветра.

Округа понемногу начинает увядать, однако по-прежнему кое-какими красотами похвастать может. Взять тот же прилегающий сад, который Теодор с Алёной уже исходили вдоль и поперёк, всё равно не исследовав все его закоулки, на закате своего времени тот, кажись, благоухать ещё пуще начал. Таперича совсем одурманивая голову разнообразием ароматов.

Да, зима, видно, ранняя будет в этом году. От приближающихся холодов теперь ничего не сможет их уберечь, лето больше не отгораживает и божьи руку боле не держать солнце-шар так уверенно над людскими головами. Неумолимо и стремительно зима движется им навстречу. Должно быть, печальное событие. Но, право слово, кто он такой, чтобы оценивать проявленную волю Господа? Да и, если честно признаться, не думает юноша особливо об том. Просто, теперича без зазрения здравого смысла, кутается посильнее в целый ворох вещей, будучи не вынужденным умирать от духоты.

Так честно и скурпулёзно, как бы его не воротило, он и по сей день мажет все шрамы, до которых только дотягивается и укрывает все это месиво с помощью рук Агнет, чтобы, не дай Бог, не смазать ничего. Лишний раз старается даже не ворочаться во сне, насколько это вообще в фёдоровых силах. Правда мало что от того меняется, но эта больная краснота, кажись, сходит и то - добро. Как бы этого не было мало, на самом деле.

Моментами ему чудится, что кости чуть ли не скрипят. Особенно по ночам, когда воцаряется полная тишина. Но Алёна уверяет юношу, что это от смены погоды. И он ей верит.

В ожидании Штадена проходит ещё час, два… Отобедать успевают. Идя своим чередом, приближается вечер. Новость о долгожданном приезде барона настигает их уж отдыхающими в гостевой. Сообщает об том коридорный, резко распахнув дверь, в волнующем рвении.

Фёдор аж подпрыгивает на месте и, схватив женщину за руку, готов тут же молниеносно лететь вниз по пролётам особняка, навстречу Генриху. Но Алёна, не отвечая этому рывку, лишь медлительно поднимается следом за юношей. Как бы не хотелось, не можется ей так быстро бежать, а потому Тео приходится сбавить ход.

***

Поднявшись чуть в гору, открывается уж в полном виду своём особняк, кажа громадные каменные бока, высокую ограду и даже то, что за её пределами творится очам всей въехавшей делегации.

Так ярко-ярко горит в груди и искрится в глазу это необъятное жаркое чувство при виде развернувшейся родной картины. “Дом…” - только и лежит тепло на устах Штадена. А ведь разлука была не такой долгой, как ощущается. Совсем он обмяк! Общество этих двух людей сделало из него что-то непозволительное, однако как же счастлив мужчина сейчас, что хуй с ним, в самом-то деле! Не так важно всё остальное, действительно значимо только то, что он наконец здесь.

Пришпорив коня, Генрих прибавляет ходу, резво слетая вниз по холмистой дорожке. Вдалеке на крыльце мелькает фигура Густава и прошмыгивает внутрь дома. Сторожевой, всполошившись, по приближению отверзает ворота перед приезжими.

Шустро перебирая жилистыми ногами, аж вспахивая копытами расстилающуюся вперёд сухую землю, генрихов поджарый жеребец несётся всё быстрее и быстрее, не желая останавливаться. Верно, сейчас он не то,что во двор, а, кажется, и в особняк, и сразу на лестницу вскачет. Штаден где-то в глубине души даже не против, но, к счастью, сегодня без погромов.

Непослушная животина, встав на дыбы, всё же останавливается у самого крыльца. И, громко прикрикивая, да усмирив этого буяна, мужчина наконец слазит на твердую землю с покатой звериной спины. Ой как он сюда спешил от эрцерцога! Тот ведь отпускать его всё не желал. Аж ноги отнимаются от такой резвой безостановочной езды. Упал бы прямо здесь, да только…

Сзади раздаётся звук отпирающихся дверей, быстрых шагов. И за считанные мгновения, не дав Штадену даже обернуться, разве что токмо волнующе перевести застывшее дыхание, нечто, точно знакомое, заключает мужчину в плен своих цепких тонких рук. Сдавливает поперёк груди, на удивление, так сильно, что вот-вот Генрих просто-напросто задохнётся. Нельзя не ответить на такое радушие.

Еле извернувшись, Штаден с ещё большей силой сжимает в объятьях подбежавшего юношу, подтягивая его ближе к себе, и, крехтя, однако так весело, бормочет что-то вроде, мол: “Удавишь скотина”.

Чуть прищуривая очи, да широко улыбаясь в нежном выражении лика, спускается вслед за Фёдором и Алёна. Подходит и, уложив свою светлую голову на плечо мужа, устраивается с боку, будучи объятой крепкой рукой Генриха.

Так много всего хочется Штадену рассказать, о столько поведать. И прямо сейчас распросить их обо всём, ведь о скольком бы не дознавался тот по письмам, а разговора живого они не заменять, как ни крути. Да ничего с уст не сходит в миг. Молчание. Тихое приветствие. А всё остальное позже.

Потом.

***

Солнце окончательно закатывается за чётко синеющую линию горизонта, к тому моменту, когда привезённые вещи до последней безделушки растаскивают по своим местам.

Заключающая перед сном трапеза накрывается что надо. Раздольно стелится по широкому столу красочно праздничная в своих деталях скатерть, сглаживая своей ажурной тесмой, да длинными бахромками резкие углы. Разнообразные блюда, выставленные в красивой посуде, тут и там раздаются на все лады прекрасными ароматами. Конечно, и в любой день в этом доме стол накрывают не скудный, но сегодня-то вечер не самый обычный. По-своему особенный для всех обитателей особняка ужин этот.

Громадные часы, что, грузно протирая половицы, стоят на первом этаже, тихо сыплют песчинками вниз, отсчитывая секунды, минуты, часы. Луна, показавшаяся в рано наползщей темени, чрез очи особняка ведёт отсчёт времени вместе с теми часами. Едва-едва поблёскивая в тусклом белом свете, глухо ударяется о толстое стекло крупинка летит в песчаную кучу к другим. И так по кругу, до бесконечности.

В гостевой зале пред камином становится тесновато для них троих. В этот вечер меж двумя уже имеющимися ставят третье кресло.

***

Раннее-раннее утро с щедрой божьей руки озаряет тускло белеющий солнечный шар, после стольких пасмурных дней. Птицы, видно особенно обрадованные этой благодатью, как-то очень говорливо щебечут усадившись прямо на корниз фёдорова окна.