***

Сидя напротив Алёны, Теодор ревностно не поднимает головы от тарелки, силясь прикрыть своё опухшее лицо волосами. Хотя, верно, она уж успела приметить это, когда юноша только вошёл в залу, и ясновидящей тут даже быть не надо.

Сегодня потчуют чем-то овощным. Он ворочает вилкой разваренные куски, залитые подливой и, нацепляя на зубья совсем по чуть-чуть, медленно складывает их себе в рот. Правда, несмотря на это, всё равно еда встаёт у него поперёк горла и, игнорируя прекрасный пряный аромат, аппетит оставляет желать лучшего.

- Тебе что-то не нравится? Может, попросить подать что-нибудь другое?

- Нет, - хрипло отвечает он и, в попытках боле не разжигать любопытство женщины, начинает есть шустрее, едва ли не давясь едой.

- Насколько я знаю, в особняке вполне тепло, Тео, разве тебе не жарко в этой одежде? Или может в покоях твоих отчего-то холодно? Только скажи, с этой проблемой разберутся, - мягко спрашивает она его с некой заботой в голосе, пусть и не отрываясь от трапезы.

- Нет, ничуть не жарко, - врёт ей, а у самого руки так и чешутся одёрнуть высокий ворот.

В хрупком молчании они сидят ещё долгое время после. Фёдор запихивает в себя блюдо за блюдом, надеясь так отвадит любые распросы со стороны Алёны. Однако остатки здравомыслия его ещё не покинули. Ведь правда, выходка эта со служанкой навряд ли прошла мимо женщины. Чудо, на этот раз, точно не произойдёт.

- Что-то случилось? Агнет обмолвилась, что ты был… Не в лучшем расположении духа.

- А что-нибудь ещё Агнет не сказала? Девке этой стоило бы отрезать язык, - ядовито изрекает юноша, наконец подняв лицо к Алёне.

Прочитать её совершенно непонятное выражение лица Теодору не удаётся. И не жалостливое в полной мере оно, и не сердитое, и не спокойное. Не ясное в целом, пронзающее. Мысли будто читать умеет, вот и роется сейчас в его голове.

Не желая более подставлятся под этот выжидающий взор, Басманов поднимается из-за стола и быстро выходит вон, провожаемый в самом деле обеспокоенным взглядом. Тяжёлая дверь захлопывается, поднимая пыль. Десерт всё-таки остаётся недоеденным.

***

Как только дверь закрывается, Алёна смурнеет и грузно вздыхает. А на какой исход она надеялась? Бестолку было ожидать чего-то иного. Тео не зашёл, нет, влетел в залу весь дёрганый, злой и в слезах, явно не желая никаких разговоров, тем более откровенных, что уж тут.

Ну, в конце концов, пришёл вообще и то славно. Слава Богу, что теперича он ей в этой малости не отказывает. Женщина не может вспомнить, что бы в последнее время они хотя бы раз садились есть не вместе. Так, она может наблюдать, как юноша хоть чем-то питается и знать, что он не шагает изо дня в день над пропастью голодной смерти, заперевшись у себя.

Отставив пустую тарелку в сторону, Алёна распоряжается о приборке стола и неторопливо покидает столовую залу. Бежать за этим мальчишкой смысла нет, да и что она ему скажет в таком случае? Вот-вот. Остаётся токмо дальше думать на какой ещё кривой кобыле к Фёдору подъехать.

“Шрам значится”. Правда, ежели Агнет не ошиблась в своих скромных описаниях, то женщина очень не уверена, что способна помочь. Но это как посмотреть. Изготовить нужное снадобье не сложно. Может Теодор поостынет и у неё самой тогда на сердце будет спокойней.

Где-то была у неё распихана по банкам совсем свежесобраная полынь горькая. Надо поискать. Сготовит из неё мазь*, авось и поможет, по крайней мере это всё, что девушка может предложить.

Преодолев лестницу и вереницу коридоров, она наконец запирает за собой дверь горницы, вновь оставаясь наедине с нераспечатанным письмом от Генриха, прочитать которое собиралась ещё до обеденной трапезы. Однако чуть ли не в слезах вбежавшая служанка отвлекла женщину, и та просто не успела разобрать с посланием от мужа. Не до того стало.

Усаживаясь на край постели, она бережно берёт в руки запечатанную грамоту и, аккуратно разворачивая её, принимается читать. Генрих с порога обещает, что уже совсем скоро будет дома. Справляется об её здоровье, и здоровье дитя. О Фёдоре много спрашивает. Понемногу, то тут, то там рассказывает о себе. Всеми произошедшеми у них делами интересуется, хотя знает наверняка, что вряд ли о чём-нибудь, окромя бытовых вещей Алёна ему поведает. И тем не менее просит писать женщину и побольше.

Чуть поглаживая перстами бумагу, она медленно скользит очами по прыгающим строкам. Улыбка настойчиво давит на щёки и долго ещё, верно, не исчезнет с ясного лица. В груди разливается тепло, а на душе становится так хорошо-хорошо. Окончив прочтение, девушка разглаживает заломы и прикладывает длани к округлому животу.

- Батька твой пишет, - тихо молвит она, чуть наклоняясь, и прислушивается, верно, надеясь услышать ответ.

Письмецо это точно будет сохранено на закромах полок. Однако скорее всего новое придёт раньше, нежели она вновь притронется к этому.

Вооружившись бумагой и пером с чернилами, Алёна принимается писать ответ.

***

Завалившись едва ли не с ноги в покои, Теодор остервенело стягивает с себя всё удушающее трепьё. Один Господь Бог знает как ему было невыносимо жарко в нём. И ведь он сам виноват в этом, а не кто-нибудь ещё. Устроил это представление, слаб разумом совсем стал, вот потеха-то!

Ощущает себя Федька сейчас никем иным, как одним из тех самых неполноценных юродивых уродцев, что на потеху двора постоянно посещали царские застолья. До смешного длинные али же наоборот карлики, без рук, да ног, слепые, глухие, скрученные на все лады во всякие непонятные фигуры, пучеглазые, недалёкие дурачки. И завсегда в каких-то рваных тряпках, в которых от нормальной одежды было только одно слово. Такие нелепые. Прямо как он.

Прохрустев осколками давешне разбитого стакана, юноша на ходу стягивает сапоги и падает на постель. Вполне возможно, что немного битого стекла остаётся у него в пятках, но пока Тео этого не чувствует и ладно. Потом уж как-нибудь с этим разберётся, если вспомнит.

Засучив голыми ногами, он неуклюже подмянает под себя необъятное, до того аккуратно застеленное одеяло и сильно прижимает к себе, зарывшись лицом в его мягкие складки. Так болезно всё внутри ноет, словно одна большая гниющая рана, которая отравляет юношу изнутри. Её неимоверно хочется распороть, да выпустить тот смардный яд, что таит она в себе. И так ему хочется заткнуть разгорающуюся диким пламенем давящую пустоту, что, чуть подрагивая, всё крепче и крепче вжимает он в себя собранный комок одеяла.

Полный упадок сил наблюдается во всей его сгорбленной беспомощной фигурке, что тяжко топнет в объятьях постели, словно придавленная кем. И сам Федя чувствует себя таким маленьким, не большим взрослым человеком вовсе, кем угодно другим, но не им точно. Тело делается неподъёмным. Грудь еле вздымается. Желается лишь скулить побитой собакой и упасть. Прямиком в забвение.

***

Где именно пролегает грань между сном и явью? Где заканчивается небытие и начинается жизнь? Кто знает, может чёткой черты и вовсе не существует. День и ночь - одно целое? Осознанность и бессознательность - неотрывны..?

То как же тогда выбраться из этой адовой темени и снова узреть Господа пред собой? Как же найти дорогу к свету божьему, как выйти на её след и не заблудиться? Не заплутать между хитростным переплетением мглистых троп, отыскать луч света и не упасть духом в этом бесконечном странствии. Как возыметь власть над угнетаемой плотью и не дать ей сгинуть, где найти силы, коли для веры уж не осталось места в итак до краёв заполненных тяжбами, ослабевших руках?

«Надежда, долго не сбывающаяся, томит сердце» — гласит библейская притча 13:12.

Уныние - есть восьмой смертный грех. Как буйные воды истачиваю камни, так и она измывает человека. Бураны больного душепринуждения, потоки крови и слёз, пролитые из самого сердца, крик сопротивляющегося сознания привносит борьба с печалью, что долговязыми своими лапами преграждает пути к отступлению. Она обхаживает со всех сторон, медленно завязывая петлю на шее и, когда та будет крепко накрепко сплетена, окончательно затянувшись, то что же останется?