Порешив на том, Генрих приостанавливает коня как только его взору открывается очередное, на сей раз крупное селение впереди. На самом въезде находится скромная пообтёсанная харчевня, не внушающая доверия своим внешним видом. Но будет честны, мало важно это. Привязав скотину около входа, мужчина оправляет одежды и, отряхнув их от пыли, открывает сильно подранную кем-то деревянную дверь.

Изнутри помещение оказывается плохо освещённым, что компенсируют два больших окна с противоположной стороны. Пыльным и пошарпанным, с кое-где сыплющимися стенами. Казалось бы, небольшое количество посетителей, а создаёт такой сильный шум и гам, не прекращающийся ни на миг, всякие едовые ошмётки постоянно летят в разные стороны от излишней эмоциональности разговоров.

Не обращая внимания на всеобщий хаос, Генрих проходит к первому попавшемуся столу и, окликнув гоняющего туда-сюда по харчевне юнца, заказывает суп. Посвободнее перезаколов бляху, что удушающе крепко скрепляет плащ, мужчина укладывает руки на стол и утыкается в них лбом, обтирая выступившую испарину о ткань рукавов. Жарковато здесь.

Прикрыв око, он вслушивается в происходящее вокруг и в то же время впадает в лёгкую дрёму. Так монотонно, где-то на самых задворках сознания проплывает тихий диалог двух соседей по столу. За столом чуть правее кто-то очень сильно бьёт ложкой по дну своей тарелки и, подавившись, тут же начинает громыхать кашлем. Всюду Генриха окружает глухой топот множества пар ног, одна из которых, видно, приближается прямо к нему.

- Сударь, ваши щи, - оповещает его мальчонка и сразу же убегает на чужой зов.

Немец отнимает свою отяжелевшую главу от стола и, чуть поведя ею в сторону, да разминая шею, глуповато вылупляет осоловевший взгляд на зелёную жижу, названную супом. Может и не русский он, да только на хорошие щи это мало чем похоже. Просто кислющая болотная вода, не больше-с.

Подперев щёку рукой, он похлёбывает это варево и всё также от балды продолжает греть уши над разговором соседей, правда, особо не вникая. До одного момента.

- Эко дело опять творится, царь Москву снова покидает, - невзначай бросает один из мужиков, непринуждённо продолжая беседу, а у Генриха уши сразу же навостряются, аки у псины сторожевой, услыхавшей чужие шаги.

- Оно зачем-то что-ли?

- Чёрт его знает, кабы чего дурного снова не учинилось, спаси и сохрани, - тихо, да раболепно вторят друг другу мужики и крестятся.

Так бы разговор этих незнакомцев опосля конечной фразы и ушёл в иное русло, если бы Штаден вовремя не вклинился со своими распросами.

- Чего-чего? Царя нет в столице? И опричников евоных стало быть тоже?

- Так точно, сударь, опять что-то делается, ни царя, - молвит в ответ ему один из мужиков и, прокашлявшись, понижает глас свой.

- Ни псин его паршивых.

- А куда направляются?

- В Новгород, поговаривают.

Блять. Хорошо хоть слишком далеча не успел отъехать. Всё-то не сидится царю-батюшке у себя дома, чёрт бы его задрал!

Сонливость как рукой сняло. Резко отодвинув полупустую плошку, Генрих окатывает край рукава своего одеяния супом. Тьфу ты, вот треклятущая! Спешно отряхивая мокрую ткань, он выходит прочь и, отвязав коня, вновь, будто и не помня себя, да своей усталости, устремляется в путь. В Новгород. Ну точнее в то, что от него осталось.

***

Продвигаясь семимильными шагами и попеременно просто заставляя брать себя передых от дороги во всяких левых трактирах, Штаден добирается до земель, что находится близ самого Новгорода. Однако сразу направиться в град он не спешит. Опасно это. Необходимо набраться сил и разведать обстановку, а дале уж как-нибудь сладит. В близлежащей деревеньке останавливаться немец тоже опасается. Ведь токмо несколько месяцев прошло с тех событий. Не дай Бог, признают ещё. Проблем он тогда точно не оберётся.

В конце концов, прикорнуть Генрих решает в реденьком лесу, что простирается здесь повсеместно. Зайдя чуть глубже в распушившиеся зелёные заросли, он отпускает лошадь пастись далее в сторонке, а сам заваливается на землю, опираясь спиной об ствол дерева.

Сколько Штаден себя помнит, бросаясь на разные авантюры и странствуя по свету белому, никогда не спешил он обременять себя ничем. Ни домом, ни семьёй, ни ещё чем-либо. И по собственным ощущениям, говоря на чистоту, приоритеты у него сильно не сместились. Появились лишь некоторые исключения, которые иногда тоже очень хотелось исключить. Ведь образ мысли у него не поменялся, а они, эти исключительные, почему-то существуют. И как действовать в их отношении он до сих пор не понимает.

Вот и сейчас, изрядно себя помучив, Генрих сломя голову бежит спасать одно из этих недорозумений, несётся едва ли не на собственную смерть. Одна ошибка и он нежилец. И всё. Конец! Господи, до чего он докатился…

С силой сжав виски, да крепко зажмурившись, мужчина наклоняется к коленям и замирает в такой позе. Думает, всё думает. Вот только, как известно, много думать вредно. И, не придя ни к какому итоговому решению, Штаден откидывается обратно к дереву, закидывая руки за голову.

Темнеет. Только он задумывается о том, что не плохо бы развести костёр, как одёргивает себя. Огонь заметен будет, рискованно слишком. И тут, где-то чуть правее, прямо позади того древа, на которое опирается Генрих, раздаётся громкий хруст веток, будто кто неаккуратно, не заметив ступил на них. Верно, так и есть.

Оперевшись руками о ствол и как можно тише поднявшись с земли, мужчина тянется к кинжалу, что зацеплён за пояс. Поудобней сжав его рукоять и осторожно выглянув из-за дерева, Генрих замечает озираюшегося мужика, видно, сельчанина из той самой деревушки, что зачем-то забрёл сюда. Вот сука, ещё непрошеных гостей здесь не хватало. И не собирательный сезон ещё, и ночь уж накатывает, хули ему вообще понадобилось в лесу, спрашивается.

А меж тем, несмотря на все внутренние причитания немца и брошенные им рассерженные взгляды, крестьянин продолжает двигаться в его сторону. Шуршит своей худой обувкой и подходит ближе, чуть в сторону от того дерева, за которым хоронится Штаден, да опирается на него рукой. Более выжидать смысла нет.

Прижавшись спиной к дереву и, резво обойдя его, оказавшись так аккурат позади мужика, Генрих хватает его поперек шеи, приставляя лезвие к самой коже, и, зажав ему рот, покуда не поздно, сильно прижимает к себе. Селянин что-то мычит ему в ладонь, да еле-еле барахтается, пытаясь вывернуться из крепкой хватки наёмника. Тогда Штаден, чуть распарывая кожу, отводит кинжал немного в бок и сильно сжимает в своих руках его вялое неповоротливое тело, аж до хруста костей.

- Затнись, пока глотку тебе не вспорол, - сквозь зубы шипит он, вдавливая свои перста в мясистые ланиты крестьянина.

Тот, верно, будучи вовсе парализованный страхом, плетьми опускает вдоль тела обмякшие руки и весь замирает, боле не издавая никаких звуков. Можно покончить с ним прямо на месте, а можно не упускать возможность. Долго размышлять не приходится.

- Царю-батюшка здесь со своей свитою случаем не проезжал, а?

- Да-да-да бы… Было-было, - чуть помолчав, опосля, запинаясь и поддакивая самому себе, отвечает мужик.

- Так, а Басмановы, знаешь таких? Были они там, среди остальных?

- Знаю-знаю, токмо не видел я и-их, - уж чуть ли не бросаясь в слёзы, да раскисая, вновь молвит мужик, на этот раз изламывая голос вверх от напряжения.

Сердце Штадена непроизвольно укатывается куда-то в пятки, а весь он сам будто бы холодеет. Ну… С одной стороны, в конце-то концов! Опричнина состоит из множества людей, нет ничего удивительного в том, что прохожий не смог рассмотреть кого-то конкретного и тем более узнать в лицо. Однако с другой… Господи. Басмановы, что сын, что папаша, не из тех, кого можно не заметить, всегда ведь чем-то отличаться, выделяется, а тут…

Покамест мужчина пребывает в своих размышлениях, всё боле каменея и непроизвольно расслабляя хватку, селянин в его руках начинает сползать куда-то вниз, всё громче хнычя и мямля что-то вовсе несуразное себе под нос. Он заливает вязкими слезами, да соплями своё круглое лицо и толстую шею, что пошли уж яркими алыми пятнами и беспомощно размыкает уста, толи пытаясь что-то вымолвить, толи просто глотая воздух.