Под зычное перецокивание лошадиных копыт, заливистый крик петухов, где-то в дальних переулках, стук редких повозок горожан и тихие завывания ветра, что зиждется в узких проходах между домами, они бороздят пустые улицы городка, покидая его. Стремя тихо позвякивает при очередном шаге, ударяясь о потёртые носки сапог. Узды колышутся в руках туда-сюда, слегка похлопывая о покатую могучую шею скотины, заставляя её время от времени встряхивать головой, да развивать свою шёлкову гриву.
Чуть дале от портового городка начинает вырастать куда больший по размерам город. Когда они достигают его самого сердца, он уж кипит, аки улей, и весь жужжит, будто и вправду наполнен пчёлами. Вид его заманчив, множество статных домов громоздятся тут и там. Из пыщущих пекарен валит свежий сладкий аромат, колокольчики, весящие над дверьми лабазов*, тихо позвякивают, а двери хлопают туда-сюда, впуская и выпуская люд. Трясинный запашок остался позади и теперь не кутает их собою с ног до головы. Дышать становится чуть легче. Им бы остановиться здесь, да незачем, если подумать. Их цель лежит много дальше.
Шествуя друг за другом, они проезжают по центральным переполненным улицам. Захолустные дальние переулки были бы слишком узки для хода лошадей. Объезжают вставшие по среди дороги телеги и медленно расхаживающий народ, преодолевая квартал за кварталом, наконец, когда время переваливает далеко за полдень, добираются до окраины и этого града.
Пред ними расстилается широкой равнинный пейзаж. Все ещё грязнущий в собственной серости и грязи, но уж пробуждающийся, напитывающийся новой силой и статью. Пустынный и теперь же уходящий с ними под руку в даль.
***
Яркий свет дня преображается кромешной теменью ночи. Аки веретено, они быстро сменяются между собой, накручивая золотую нить времени, на огромный клуб, лежащий подле божьих ног. Медленное шествие за бодрым шагом, бодрый шаг за стремительной рысью, стремительная рысь за безудержным голопом и по новой. До боли похожие селения подменяют друг друга, закручиваясь в бешеный водоворот и навязчиво рябя пред очами.
Лошадиные жилистые ноги, ступая по размокшим дорогам, просохшим лишь некоторыми местами, время от времени разъезжаются и утопают в чёрной грязи. На обрамляющих весь их путь сухих голых древах, только начинают заниматься зелёные пухлые почки, которые нагромождают собой худые ветви, что будто шуйцы* лесных нимф, покрытые тонкой нежной корой, изящно выгибаются в стороны. Пожухлая прошлогодняя зелень вместе с резво пробивающейся молодой травой скромно выглядывают то тут, то там, усыпая собой землю.
Холодные ветра, свистящие в просторах пустующих полей, гонят их вперёд, высоко задирая полы одежд, да запутывая во светлых космах. Тем паче развивая их, кажа величавому Солнце-шару, отбрасывающему на масляные локоны россыпь лучей.
А небо голубое-голубое, едва сереющее ближе к горизонту, залитое молочной дымкой редеющих облаков. Оно стеклянным куполом огибает мир над их головами, словно ограждая от бурлящих лазурных вод, что заполняют царствие небесное.
На таком непрерывном ходу и в силу погоды кобылицы быстро устают, вынуждая Штадена и Алёну устраивать привалы. Останавливаются они и около дороги и в деревнях, что всё больше, нежели города какие, встречаются на пути. Дай Бог, лишь бы штормы да ливни не одолевали и уж всё как-то справляются.
Но думается и желается Алёне, если честно, не приостанавливать этот бег вообще ни на миг, ни на мгновение. Только вперёд и вперёд, сломя голову, навстречу той неизведанной ещё, совершенно новой жизни, к которой они с Генрихом так отчаянно, под страхом худшего, неслись всё это время. Ей так не хочется обременять их лёгкий и теперича вольный путь этими постоянными остановками на любом подранном угле, на который только пустят. Женщине так желается как можно скорее прискакать в их общее светлое будущее, полное спокойствия и счастия, по её надеждам.
Прошлая жизнь, Алёна чувствовала, уже осталась позади, будто бы и не было её никогда вовсе, забылась аки страшный сон и растворилась в бытие сегодняшнего дня, как это бывает завсегда с кошмарами-то. Новый поворот судьбы-с ожидает её, нет… Теперь уж их, совсем скоро. Ещё немного и, верно, дозволено будет узреть, что там.
Но пока, ничего не поделаешь, в самом деле-с. Надо смиренно ждать и не торопить судьбу. Всё равно, едва ли она способна что-либо изменить. Вот и сейчас, едут они уже немало часов без промедления, а светило неуклонно начинает закатываться в незримые дали, спеша покинуть небосвод и уступить место ночи вновь.
Чуть поодаль расстилается совсем маленькая деревенька, на дюжину домиков, неболе. Да с церквушкою в придачу.
Избушки всё какие-то подкошенные старые, из вовсе потемневших да отрухлевших, видно, с долгими годами досок. Крыши их худы, а стены заземлены. И церковь им-с под стать. Вся обшарпана, с заколоченными, из последних средств и сил, полуразрушенными боками, подлатанным верхом и почерневшим железным крестом, который, устремляясь ввысь, красуется на макушке покинутого храма. Они смотрят и, кажется, что сам Бог забыл это место. Не видать ни души.
Они подъезжают к крайнему срубу* и спешиваются, беря кобылиц под поводья, подходят ближе. Домик стоит набекрень, сильно выпячивая своей правой стороной и западая левой внутрь. Света в окнах нет. Генрих подносит руку к хлипкой деревянной дверке и стучит. Тишина. Никакого ответа, ни единого шевеления. Стучит ещё пару раз, уже много громче. И опять ничего-с.
- Зря стукаете! Нет там никого, - кричит им кто-то сзади таким высоким режущим голоском.
То оказывается низенькая старушонка. Голова её сплошь седа, всё лицо её резко в чертах, руки худы да костлявы. Вид у старой болезный, но, авось, это все же из местных, а не нечисть какая.
- Жил мужик там, но он помер с неделю назад, неча впустую стучать, - косо заглядываясь на них, кидает в последний раз старуха и, подперев спину рукой, уплетается дальше от избы этой, да от Генриха с Алёной, как от прокажённых.
Выслушав и более не медля, Штаден отворяет дверь, тут же соскакивающую с проёма и провисающую на петлях. Внутри пустовато. Жмётся ближе к дальнему углу кривенькая, сыплющаяся по бокам печка, какие-то тряпки разбросанны повсюду, да в основном свежая, но где-то всёж подгнившая и размокшая солома, устилает пол. Отклонившуюся стену подпирает старенькое зеркало, треснувшее в уголке и осыпавшееся малыми осколками, оставляя тёмную брешь в блестящей поверхности. Воздух ощущается студёным, могильно затхлым.
Но что им до того? Гудение в усталых ногах, да ноющяя плоть отзываются в чертовских разумах куда сильнее. Осмотревшись, они возвращаются и разгружают лошадей, опосля привязав их недалеча от сруба.
Скидывают наполненные вьюки в ближний угол дома. Вся подпорченная солома выметается, потом складывается к стене, застилается одной из тряпиц, и постель готова. Умелыми руками женщины разжигается печь, гонящая своим жарким огнём хладную темень к потолку, долой.
К этому моменту на округу опускаются сумерки, а Солнце вовсе меркнет, открывая виду пока ещё невыразительный блин луны. Звёзды следом бледно зажигаются на посеревшей небесной глади.
Оставив в покое быт этого несчастного домишки, Генрих запирает дверь покрепче изнутри и, прикрыв чугунным заслоном отверстие печи, вместе с Алёной наконец укладывается на импровизированное ложе, укрывшись плащами. День был долгим.
***
Вошедшее в зенит светило оглашает полдень над деревушкой, возвышающейся с пологого холма среди равнинной округи. Полевые птахи да стрекочущие насекомые на разные лады распевают целые баллады, будто споря между собой.
Потуже зацепив бляху, скрепляющую части шерстяной накидки, Алёна в охапку берёт не свежее бельё и направляется в сторону ручья, что задорным журчащим потоком устремляется вниз, к подножию холма. Вода в нём прямо-таки искрится и, оббегая встречающиеся камни, разлетается множеством брызг в разные стороны, задевая полы её платья. Присев рядом, женщина вместе с грязной тряпицей опускает кисти в ручей. Чуть глубже их просунь, так вода оказывается холодной, с ключами, бьющими из земли. Только сверху чуть нагрелась, а дальше рано ещё. Её шустрые холодные потоки бьют по женским рукам, то и дело промачивая ненароком подставленные рукава, да остужая тонкие мозолистые перста так, что Алёне приходится время от времени вынимать их из ручья, давая согреться, растирая их между собой, да об одежды.
