Ходить на рынок за снедью обычно отряжали с десяток парней — самых крепких из тех, кто работал на кухне. Правду сказать, работа была не из лёгких. Княжеский замок стоял на верхушке холма — самого высокого во всём граде. Рыночная же площадь лежала у его подножья. Дойти до рынка можно было по кривым, вымощенным камнями улочкам — а потом по ним же карабкаться обратно, но уже с тяжеленной корзиной за плечами.

Лейла как-то спросила у Эды, почему не сделать проще и не гонять людей почём зря, а заместо того привезти всё на повозках. Оказалось, что северяне, как только заняли город, сразу велели заложить камнями и брёвнами все ведущие к замку улочки, оставив на каждой только проход шириной в пол-копья, если не меньше. У каждого такого лаза всегда сидели по несколько стражников. Лейла тогда подумала, что северяне, видать, здорово боятся бунта — а оборонять узкие лазы всяко проще, чем обычные улицы.

Парни чертыхались, протискиваясь в эти крысиные норы. Идти и впрямь было нелегко. Лейла, как могла, пыталась придерживать болтавшуюся за спиной корзину — здоровущую, человеку впору с головой влезть да крышкой закрыться. Один только эдбертов злоденёнок, приставленный для догляду, шёл налегке.

— Давай, давай! — то и дело покрикивал он. — Сонные мухи! Вас что, не кормят?

На саму площадь было не пробиться. Людское море заполонило не ещё и ближние улицы, отходившие от неё, как лучи от солнца. Лейла недоумевала: такое всё-таки было слишком — даже для базарного дня. Крики торговцев, нахваливавших товар, мешались с гомоном толпы. Иные, из расторопных, смекнули встать с товаром прямо на улицах, и теперь зазывали к себе. Торг шёл вовсю. Злоденёнок то и дело щелчком пальцев останавливал то одного, то другого из своей свиты. То означало — иди сюда, не мешкай, подставляй корзину.

Лейлина корзина тоже потихоньку наполнялась. Лямки резали плечи, но поворачивать назад злоденёнок не спешил. Лейла смекнула, что он ведёт их вокруг площади, по поперечным проулкам. Полкруга прошли, ещё полкруга осталось. А там, небось, купцов собралось не меньше. Руки у злоденёнка были загребущие — пока с каждым не поторгуется, обратно не пойдёт. Ох, лишенько!

Лейла вздохнула, перехватила лямки, чтобы устроить корзину на спине поудобнее. Синие пятна наверняка вспухнут на плечах уже к вечеру, а к утру нальются багровой кровью — не тронь! Такие и до новой луны не сойдут. Эдберт, знамо, решил своего добиться, согнуть-таки в бараний рог. А не выйдет — что-то ещё придумает?

Может, погонит прочь с кухни, с глаз долой — за свиньями ходить. Это не беда, даже не полбеды — да что там, почти праздник желанный. А может, и обвинит облыжно — скажет, мол, хлеба украла мало не с цельный пуд, ну или там мяса, а там уж главный повар дубиной дух вышибет. Ему человека забить — что муху прихлопнуть, и не задумается.

А и пусть прихлопнет! Уж лучше такой конец, чем от страха дрожать без конца. Но сердце подсказывало — нет, так просто ей не отделаться. Эдберт измыслит что пострашнее. Уж как бы не рудники…

И снова закреблось изнутри стародавнее, малодушное: а ну как уступить бы… Поддаться. Никто не осудит. А осудят, так и плевать. Брань — она ведь на вороту не виснет. Жизнь такова, что живи, как живётся. А не любо — так лучше и вовсе не живи.

За такими мыслями Лейла не сразу поняла, что переулки вдруг кончились. Она, и парни, и эдбертов злоденёнок стояли у края базарной площади — большой и круглой, точно монета. Половина площади была отгорожена верёвкой, и вдоль неё цепью стояли стражники — суровые, молчаливые, в полном доспехе и с копьями. За спинами стражников высился деревянный оструганный столб с рядами поленьев понизу, а рядом — высокий помост.

Толпа всё прибывала. На неогороженной части площади уже яблоку было негде упасть — а из переулков продолжали напирать любопытные. Срывая голос, вопили продавцы горячих пирогов, пива и лакричной воды. Лейла с тревогой подумала, каково им будет с корзинами пробиваться сквозь это людское месиво на другую сторону. Злоденёнок, однако, решил иначе.

— Стой! — скомандовал он. — Обождём малость. Не каждый день такое готовится.

Что именно готовилось, Лейла так и не услышала: площадь потонула в сиплом рёве труб. Толпа подалась назад — хотя, казалось, было уже некуда — и Лейлу чуть не затоптали, да ещё и помост загородил какой-то ражий детина. За его затылком было почти ничего не видать. В каждой руке у детины было по пирогу, и он кусал их по очереди. Широкие челюсти ходили туда-сюда, как мельничные жернова. Лейла ткнула детину кулаком в бок — без толку. С тем же успехом можно было пинать камень.

Девушка изо всех сил вытянула шею и сумела-таки разглядеть северянина, взошедшего на помост. Видом он походил на вельможу и в руках держал свиток. Не обращая ни малейшего внимания на давку на площади, северянин простёр вперёд руку и провозгласил:

— Именем пресветлого князя!

Говорил он довольного чисто, почти не коверкая слов. Толпа замолчала.

— Жители славной столицы! — продолжил северянин. — Вы пришли сюда, чтобы узреть, как свершится сегодня суд — правый и справедливый. Ибо нет и не может быть пощады злодеям, грабителям и убийцам — и пресветлый наш князь почитает своим долгом защищать нас от них!

Площадь загудела — басовито, как улей, но пока ещё тихо. Лейла привстала на цыпочки, силясь разглядеть, кого же выводят на помост. По шатким ступеням к вельможному северянину поднимались двое — если не считать стражника, наставившего на них копьё. Один высокий, другой пониже, зато вроде бы покрепче костью. И оба в лохмотьях — ну бродяги бродягами, в точности как расписывал глашатай.

— Узрите же преступников и нечестивцев, коим предстоит сегодня держать ответ уже перед богами!

Стражник подтолкнул приговорённых в спину, и ровно в этот же миг детина уронил недоеденный пирог. Пока он, нагнувшись, слепо шарил по мостовой, Лейла подалась вперёд — и, не сдержавшись, ахнула на всю площадь.

Босой, в отрепьях, со связанными за спиной руками, на помосте стоял — воевода! Лейла изо всех сил зажмурила глаза, надеясь, что они её подвели — но ошибки быть не могло. Лицо воеводы покрывали синяки, в углу рта запеклась кровь — и всё же держался он прямо, с гордо поднятой головой, устремив взгляд куда-то поверх толпившегося люда. А рядом… рядом стоял, конечно, Летард.

— Их вина велика и доказана! — прогрохотал северянин, перекрывая ропот, поднявшийся было над площадью. Сей разбойник, ложно именовавший себя воеводой, совершил преступления многочисленные и тяжкие! Среди таковых — отказ от клятвы верности нашему пресветлому князю!

Гул толпы всё нарастал — а может, это просто кровь зашумела в ушах? Теснимая со всех сторон, Лейла всё силилась перехватить взгляд воеводы — но тот упорно смотрел в ему одному видимую даль, словно не замечая ни толпы, ни выкриков северянина.

— Укрытие в лесу со своими присными! Вероломные нападения на славное воинство нашего пресветлого князя! Присвоение дани, назначенной нашему пресветлому князю! Распространение слухов лживых и порочных! Грабёж, насилие и убийство!

Из толпы раздались выкрики и свист. Лейла подумала было, что люди приняли слова северянина за чистую монету, и ей захотелось чертыхнуться, коряво и зло. Такого воевода уж точно не заслужил — чтобы его поносили на глазах у всего города, за который он лил столько крови, своей и чужой. И к чему это было, воевода? Посмотри на них, пока ещё можешь! Слышишь, какой лжи они верят? Да разве стоили они того, воевода?

Крики не унимались — бессмысленные, бессвязные, точно весь люд на площади разом перепил медовухи. И внезапная страшная мысль пронзила Лейлу: толпе не было дело, за что казнят воеводу. Это была чернь — безмысленная, безмозглая, жадная до зрелищ и тупая, как северянский сапог. Любая казнь для них была лишь потехой, которую недурно б запить крепким пивом и заесть пирогом. А потом разойтись по домам — до следующей казни.

Стоявшие у помоста стражники громыхнули копьями о мостовую, смиряя толпу. Северянин возвысил голос ещё больше: