Литмир - Электронная Библиотека

К удивлению Лейлы, оказалось, что её жизнь в лагере не сильно отличается от той, что была в деревне. У мужчин, ясное дело, всё было иначе. Если они не упражнялись на мечах и с луками, то куда-то уходили — иногда до темноты, иногда на несколько дней. Куда уходили — Лейла не знала.

Попробовала как-то спросить у Андриса, но брат сразу окрысился:

— Чего любопытничаешь? Не твоё это бабье дело!

А её бабье дело было — при кухне. Совсем как дома, если не считать того, что в деревне всё-таки было много проще. Вода там была в колодце, её не надо было таскать из речки по косогору — наказанные Альвин и Осберт отлынивали от своих обязанностей, как могли. Указом им был только воевода, но беспокоить его по таким пустякам Лейле не хотелось. Да и печь дома была добротная — каменная, обмазанная глиной, с такой тягой, что в трубе аж ревело. Здесь стряпать приходилось на костре, да и развести его была целая наука. В первый же день под навес, заменявший кухню, явился помощник воеводы — потом Лейла узнала, что его звали Летард — и заявил:

— Увижу дым — всё варево в огонь вылью!

Жечь костёр без дыма Лейла научилась быстро. Для этого требовалось заранее, чтобы потом лишний раз не бегать, наготовить дров — да не хвороста, не валявшегося лапника, а сухостоя, да чтобы без лишайника был, звонкий, как барабан. Тогда дыма не было, а лишь дрожал над костром горячий воздух. Каждый день Лейла притаскивала на себе по четыре вязанки дров, сваливала их у кострища и шла по воду. Натаскав воды, разводила огонь и принималась кашеварить — из чего придётся, выбор был невелик. По приказу воеводы каждый день в урман снаряжались по двое охотников — если им везло, то похлёбка была с мясом, но бывало и так, что те возвращались с пустыми руками. Лейла приноровилась варить сныть, крапиву и бархатистые мягкие лопухи. Ни репы, ни брюквы, ясное дело, не было, и для сытности Лейла добавляла в похлёбку толстые мучнистые корневища рогоза, который в изобилии рос вдоль берега реки. Корни шли в котёл, а плоскими листьями, похожими на лезвия ножей, Лейла догадалась укрепить навес, чтобы не протекал и дождевая вода не лилась прямо в похлёбку. А в пойме, чуть подальше от того места, где Лейла брала воду, обнаружилась прорва щавеля — при одной мысли о его кислых и сочных листьях рот наполнялся слюной.

Беда была разве что с хлебом. Когда отлучки мужчин затягивались на несколько дней, они, бывало, возвращались с припасами — мешками с мукой, луком, а один раз притащили даже бочонок солонины. Но принесённая снедь расходилась быстро, а живот старого добра не помнил — Лейла уже знала, что сколько бы она ни съела ввечеру, утром проснётся всё от той же тянущей, сосущей боли в кишках. И не было от этой боли иного средства, кроме еды — а той было мало, и с каждым днём всё меньше. Лейла с остервенением мешала черпаком в котле, стараясь не вдыхать сытно пахнущий пар, но в животе всё равно громко пело. Потом приходили мужчины — много злых, голодных, усталых мужчин, каждый со своей миской, и Лейла снова принималась перемешивать похлёбку, стараясь налить каждому погуще, со дна. Два огромных котла пустели тут же. Лейла сливала остатки похлёбки — если они были, конечно — в ведро и тащила котлы к реке, отмывать, пока не засохло. Если быстро управиться, можно было поесть и самой. Из ведра Лейла плескала остывшую похлёбку в собственную миску, да это была и не похлёбка даже — оставшаяся от неё бурая жижа, в которой иной раз попадался разваренный лист лопуха или крапивы.

Воевода иногда приходил есть вместе со всеми, но чаще Лейла относила похлёбку ему в землянку. Землянок в лагере было довольно много — больше, чем пальцев на одной руке. В каждой из них жили по несколько человек, но у воеводы была своя, которую он делил только с Летардом.

Летард Лейле не нравился. Во-первых, она никак не могла забыть его угрозу вылить похлёбку в костёр (ты бы сам встал до рассвета, да дров наколол, да воды натаскал, да кореньев начистил, да поесть приготовил — кулём свалишься!), а во-вторых, Летард, по мнению Лейлы, позволял себе грубо разговаривать с самим воеводой. Самое удивительное, что воевода, никому не дававший спуску, словно бы и не замечал Летардова свинства. Как-то раз, спускаясь по укреплённым досками ступеням, Лейла услышала обрывок разговора, не предназначавшегося для её ушей.

— Знаю, — это говорил воевода. — Знаю всё, что ты скажешь. Твоя правда. Ну так ступай, я ведь не держу.

В землянке что-то громыхнуло — похоже, Летард в сердцах бухнул кулаком по деревянному, грубо сколоченному столу.

— Ну при чём тут это? «Ступай, ступай»! Сам знаешь, я тебя, дурака елового, не брошу. Я просто никак в ум не возьму: чего ты ждёшь? Чего здесь сидеть-высиживать? Или ты подмоги дожидаешься? Откуда она возьмётся, эта твоя подмога? Медведям, что ли, копья раздашь?

— Росомахам.

— Тебе всё шутки шутить! Я тебе говорю: добром не кончится. Сам знаешь, что бывает, если всякий сброд в отряд набирать! Воруют, говоришь? Так это ещё цветочки! Ещё пару лун тут посидишь — таких ягодок дождёшься, что мало не покажется.

— Сам знаю.

— Да тебе хоть кол на голове теши! — в сердцах воскликнул Летард. — Знает он! Послушай: я тебя хоть раз подвёл, а? На границе с тобой стояли. Купцов этих чёртовых толстозадых охраняли. В столице ты отрядом командовал, так я всё это время с тобой был! И когда северяне пришли — тоже

!

— Я помню.

— А что меня из-под мечей вытащил, помнишь?

— И это помню.

— Так вот, долг платежом красен, слыхал про такое? Добра ведь тебе желаю! Послушай меня: брось ты всё это. Уйти — успеем. До моря доберёмся, на корабль наймёмся — вот жизнь будет, а? А здесь что? Пропадём ведь ни за грош.

— Уходи. А я подожду пока.

— У-у, дурак! — взвыл Летард в бессильной злобе. — Твердолобый!

В землянке прозвучали шаги — наверное, воевода подошёл вплотную к Летарду и заговорил так тихо, что Лейла едва разобрала:

— Я — княжеский воин. Я на мече клялся. Скажешь, не было этого?

— Да ведь князя твоего давно уже нет! Был князь, да весь вышел!

— Князя нет, а люди остались. Кто им заступа теперь, кроме меня?

— Хороший из тебя тут, в лесу, заступник!

— Ты не забывайся, друг, — впервые в голосе воеводы прозвучали металлические нотки — те самые, с которыми он обращался с пойманному с поличным ворью. — Пятьдесят отрядов без малого перехватили! Пятьдесят! А в каждом — солдат по двадцать, если не по тридцать. Это, считай, на тысячу северян меньше.

— С тобой чтобы спорить, нужно гороху наесться.

— А ты не спорь. Если не любо — я никого не держу. А раз уходить не желаешь, так изволь приказы выполнять!

— Слушаюсь…

Летард так резко рванул на себя дверь, что приникшая к ней ухом Лейла не успела отскочить — и едва не рухнула в землянку, чудом не расплескав похлёбку.

— Подслушивать, значит?!

— Летард!

Воевода вырос на пороге внезапно — страшный, как занесённый меч. Лейла тоненько пискнула и рванулась было назад, но опомнилась — поставила миску на нижнюю ступень, почти к сапогам воеводы, и, не дожидаясь окрика, кинулась наутёк.

Отмывая потом котлы в холодной воде, Лейла так и сяк перекатывала в уме услышанное. По всему получалось — Летард чем-то недоволен из того, что делает воевода, и боится за него. А воевода Летарда не слушает, потому как у него душа болит за простых людей, которым он поставлен защитой.

И так стало Лейле воеводу почему-то жалко, что вечером, собравшись печь лепёшки, она отсыпала в пустую миску чистой муки и спрятала под приготовленную для растопки щепу. Зерна оставался всего один мешок, да и тот худой, с дряблыми боками, и Лейла давно уже приноровилась смешивать муку с толчёной корой и липовыми листьями, чтобы хватило на подольше. Воины кривились, но ели.

Мать когда-то пекла такие же точно лепёшки — давно, когда голод был. Лейла тогда макушкой до столешницы не доставала, но вкус лепёшек помнился ей до сих пор — тёмное тесто было пресным, чуть горьковатым, но вполне съедобным, а голодному брюху казалось — ничего вкуснее и быть не могло. Получались ли её лепёшки похожими на материнские, Лейла не знала — себе пробовать воспрещала, даже миску из-под теста не облизывала, выскребала всё без остатка.

3
{"b":"788264","o":1}