— Пресветлый князь постановил! — выкрикнул он, почти срываясь на визг. — Приговорить этого татя, разбойника и лжевоеводу к очищению огнём!

На площади творилось уже что-то невообразимое. Толпа пёрла вперёд, напарываясь на копья, но словно не замечая того. Воеводу тем временем увели с помоста и уже привязывали к столбу. Ещё один стражник поспешно поливал связки поленьев маслом. Северянин, однако, с помоста уходить не спешил.

— Князь наш суров к ослушникам! — снова возвысил он голос. — Знайте, однако, что к тем, кто был по их наветам увлечён на ложный путь, он добр и милостив! А посему…

Глашатай повернулся к Летарду, по-прежнему стоявшему рядом.

— Ты достойный человек. Ты храбро сражался. Князю нужны такие воины. Преклони колено и поклянись в верности! Тебе простят твою вину и сохранят жизнь.

Площадь разом притихла. Было слышно, как где-то в задних рядах хнычет ребёнок. Летард прищурился и склонил голову на бок, словно хотел разглядеть глашатая хорошенько. Толпа ждала.

Наконец, будто что-то решив, Летард набрал воздуху в грудь и смачно плюнул.

Прямо в лицо северянину.

Лейле показалось, будто из ушей вынули затычку — такой кругом разразился гвалт. Два дюжих стражника сбили Летарда с ног и поволокли прочь с помоста — к столбу, где уже стоял привязанный воевода.

— Ты сделал свой выбор, разбойник! — опомнившись, завопил северянин. — На костре хватит места и на двоих! И да падёт на вас обоих проклятье богов!

Но его уже никто не слушал. Все взгляды были обращены к двум фигурам возле столба — туда, где поленья уже были готовы заняться от поднесённого факела. И в этот последний миг воевода вдруг повернул голову — и синими, как небо, глазами взглянул прямо на Лейлу.

Лейла застыла, не в силах даже моргнуть. Несколько мгновений воевода всматривался в её лицо, словно не мог поверить, что ему не мерещится. Наконец разбитые губы чуть дрогнули:

«Лейла?»

«Бенегар…»

Ещё несколько непомерно долгих мгновений воевода смотрел на Лейлу, не отрываясь. Казалось, он оттискивал её облик в зрачках, как в мокром песке. И наконец беззвучно приказал:

«Не смотри».

— Бенегар, Бенегар! — в голос закричала Лейла, но взгляд воеводы уже отпустил её. — Бенегар!

Лейлин крик потонул в общем стоне толпы. Бесцветное на солнце пламя рванулось вверх, пожирая намасленные поленья. Вот его языки уже коснулись ног Бенегара. Перекинулись на одежду, взлетели по ней выше, к самому лицу…

Дикий сдвоенный вопль расколол небо над площадью. И Лейла не выдержала — выпростала прижатые к телу руки и закрыла глаза ладонями, хоть и знала, что это не поможет. Никто и ничто уже не поможет.

Крик всё длился и длился — то затихая, то взмывая вверх, нечеловеческий, полный муки и боли.

Комментарий к Камень и огонь

К образу воеводы ближе всего две песни Тэм Гринхилл. В этом тексте Бродяжка их не поёт, и всё же именно они описывают Бенегара точнее любых других: “Стражи последнего рубежа” и “Braveheart”.

Слушать рекомендую именно в такой последовательности.

========== Голос во мраке ==========

Человеческое тело горит долго. Это только кажется, что сжечь его ничего не стоит. Легко вспыхивают лишь волосы и одежда, а пляска пламени по коже и есть самое мучительное. Тогда-то и исходят криком, а затем приходит тёмное забытьё — если повезёт наглотаться дыма, конечно. Тела казнимых всё ещё корчатся на костре, но виною тому уже не боль — это скручиваются от жара тугие сухожилия, сжимается пересохшая кожа. Мясо, кости и жилы сгорают медленно, с удушливым чадом, от которого раздирает горло даже вдалеке, у самого края площади. Жирная сажа мажет лицо, а в одежду и в волосы намертво въедается запах, который ни с чем не спутаешь — едкая вонь палёной человечины.

Сколько они простояли на площади, как пробивались сквозь толпу, как добрели до замка — Лейла не знала. Из памяти будто вырезали кусок, оставив дыру без заплаты. Очнуться заставила резкая боль, пронзившая плечи. Лейла вдруг поняла, что она в кладовой, набитая доверху корзина уже не на спине, а стоит на полу, грозя опрокинуться, а натёртые ремнями полосы горят так, слово по плечам и спине провели калёным железом.

Наверное, если б заплакать, было бы легче, но слёз не было. Сухое горе комом стояло в горле, выжигало глаза. Руки двигались сами, разгружая корзины, раскладывая по ларям и полкам припасы, и впервые со своего появления здесь Лейла не чувствовала сытных запахов, царивших в кладовой.

Дым и гарь, и ничего больше.

Стоя возле камина, она снова и снова принюхивалась к собственным пальцам, прокопчённым насквозь. Огонь потрескивал, и от этого звука мучительно хотелось зажать уши и бежать куда подальше. Но делать этого было никак нельзя. Над огнём висел пузатый котёл с водой, которая вот-вот должна была закипеть. На столе возле камина своей участи дожидались рябчики — множество рябчиков, в перьях, но уже с отрубленными лапами и головой. Каждого рябчика предстояло окунуть в кипяток, чтобы потом ощипать и выпотрошить.

Со дна котла начинали подниматься медленные одинокие пузыри. Лейла ждала, изредка жмуря зудящие, вспухшие от дыма глаза. Каждый раз, поднимая веки, она видела одно и то же полено — свежее, плохо просушенное, с необрубленными веточками. Кора на них сморщивалась от жара, и ветки изгибались в огне, как живые… совсем как человеческие руки.

Наконец вода закипела. Крюком стащив тяжёлый котелок с подвеса, Лейла опустила его на стол, поближе к рябчикам.

— Ну что, девка?

Человеческий голос за спиной застиг врасплох. Лейла вздрогнула, но не обернулась — только усилием воли заставила себя распрямить спину. Боль колом вонзилась между лопаток, но Лейла и бровью не повела. Бешеной собаке нельзя показывать слабость. Перед тем, кто тешится твоей мукой, нельзя поникать плечами. И в глаза смотреть тоже нельзя… будь он один или целая толпа.

Не об этом ли был последний завет Бенегара — не услышанный, но прочтённый в шевелении губ? «Не смотри», — приказал он, и ей тогда подумалось: это — последняя попытка уберечь, заслонить от неё зрелище собственной жестокой смерти. Или он знал, догадывался, что и ей не будет иного пути, кроме как сквозь толпу, ждущую её крови? Не смотри на неё, девочка. Ни на кого из них не смотри. Будь стойкой. Будь сильной. До самого конца — пусть даже этот конец окажется ближе и мучительней, чем тебе бы хотелось.

Эдберт придвинулся ближе, начищенная медь котелка отразила его лицо рядом с Лейлиным.

— Может, сказать чего хочешь?

Лейла стиснула зубы. Сердце боевым барабаном колотило в груди. Не дождёшься, проклятый, хоть лопни. Ей вдруг припомнилась последняя ночь в лесу. Тогда изнутри тоже поднималось тёмное, необоримое, затопившее до кончиков пальцев и заставившее разум забиться в уголок. Тогда оно швырнуло её лицом в прелый мох и приказало: не высовывайся. А сейчас…

— Иди сюда… не обижу…

Влажное, кислое дыхание коснулось её щеки.

— А-а-а-а!

Лейла крутанулась на месте, рванулась, как зверь, попавший в силок — и Эдберта отнесло от неё прочь, отшвырнуло, как тряпочного. Он катался по полу, прижимая руки к лицу, и дико сучил ногами. Как заколотый, подумалось Лейле, и её вдруг накрыло свирепое желание всадить железо в это мягкое беззащитное брюхо, а нет — так вцепиться ногтями в лицо и рвать, пока не покажется кровь. В ушах стоял звон, как летом над трясиной, когда мошкара сбивается в облако, голову стиснуло стальным обручем — и вдруг обе ладони пронзила жгучая боль. Лейла разжала пальцы, и пустой котелок загремел по полу, покатился прямо в огромную лужу, которой ещё мгновение назад тут не было. Кипяток… она плеснула в Эдберта кипятком!

Эдберт продолжал визжать и корчиться, не отнимая рук от лица, а Лейле вдруг стало всё равно. Ярость, ещё миг назад разжигавшая кровь, куда-то ушла, не оставив ничего, кроме каменно-тяжкой усталости. Какие-то люди (откуда взялись?) суетились вокруг, чьи-то руки хватали её, куда-то тащили (куда?), втолкнули и заперли… ну и пусть. Лязгнул замок. Лейла ощутила странное успокоение — то ли от свершившейся мести, то ли от того, что наконец-то — впервые за множество лун — осталась одна.