— Поплачь, милая, — вместо этого зашептала она Эде, по-прежнему всхлипывавшей ей в колени. — Поплачь, хорошая. Плачь, коли плачется. Легче станет…

Лейле хотелось отхлестать себя по щекам за эту ложь, коловшую язык. Нет, легче не станет, и пора бы уже это уяснить. Эда вот уже уяснила. Дорогой только ценой.

С этого дня некому стало пробуждать Лейлу от злых кошмаров. Спать на привычное место Эда больше не приходила, а днём старалась избегать Лейлиного взгляда, точно боялась, что та упрекнёт её в чём-то. На попытки заговорить отвечала односложно и поскорее убегала, взметнув подолом новой шерстяной юбки — чистой, крепкой, без прорех. Юбка появилась у Эды вскоре после той, первой ночи. Что и говорить, эдбертовский злоденёнок оказался не из жадных и за утеху хотя бы платил.

В остальном жизнь вертелась по прежнему кругу. День да ночь, хлеб да похлёбка, сон да работа. Порой Лейла думала: если бы не проклятые сны, может, всё бы уже изгладилось из памяти — и лес, и отряд, и воевода… и даже Бродяжка? Неужели она бы свыклась жить здесь так, словно жила всегда — будто и не было той, другой жизни? Приноровилась же спать по ночам, а в первый раз думала — не возможет.

Человек — он и есть человек, что с него взять. Своя рубаха ближе к телу, свой живот всего важней. Может, боги и не зря так задумали, хоть это и не оправдывает их в остальном. Может, так и надо — чтобы меньше думалось о великих бедах. Помочь всё равно не поможешь, а себя потеряешь. А в делах и в суете думать некогда: крутись себе, да и только. Кашу сварить, плошки перемыть, золу выгрести… ох, лишенько! Опять на полу натоптали, ходят и ходят, будто им мира нет!

Торопясь, пока главный повар не увидел грязи, Лейла схватила тряпку, ведро с водой, специально дожидавшееся в углу на такой случай, и бросилась замывать грязные следы. Как назло, грязь успела схватиться корочкой и поддавалась с трудом. Лейла ожесточённо тёрла особенно въевшееся пятно, как вдруг ощутила увесистый шлепок пониже спины.

— Ишь, репка-то! Наливная!

Обладатель голоса неспешно, по-хозяйски прошёлся вокруг. Носком дорогого сапога из тонко выделанной кожи наступил прямо на тряпку, едва не придавив Лейле пальцы. И застыл, точно вкопанный.

Лейла подняла глаза. Перед ней стоял Эдберт.

Лейла так и замерла, припав к полу, словно лягушка, не в силах пошевелиться. Эдберт молчал. Разглядывал он её долго — придирчиво, будто приценивался. Наконец повернулся и ушёл, так и не сказав ни слова.

***

За утренней пайкой Лейла поплелась безо всякой охоты. Эдберт всегда резал и выдавал хлеб самолично — то ли не доверял злоденятам, то ли считал по головам, все ли на месте. Когда подошла очередь Лейлы, Эдберт чуть помедлил, словно раздумывая, и отхватил от каравая кусок вдвое больше обычного.

Лейла так и застыла. А Эдберт, словного этого ему было мало, ещё достал откуда-то кусок сала, смахнул с него ломоть в палец толщиной и пришлёпнул сверху на хлеб.

— Держи, девка!

За спиной кто-то захихикал. Лейла глянула ещё раз на сало, на Эдберта — и, замотав головой, кинулась прочь.

Ноги вынесли её во внутренний двор. В середине там был колодец, из которого обычно брали воду для кухни. Лейла добежала до сруба и схватилась за него, чтобы не упасть.

Сердце сжималось и разжималось где-то в горле, словно хотело выпрыгнуть прочь. А пусть бы и выпрыгнуло. Хуже б не стало. Только не возвращаться туда, в замок, на кухню… к Эдберту.

Снег, выпавший за ночь, заскрипел под чьими-то шагами. Лейла испуганно обернулась — но то был не Эдберт. Вместо него, завернувшись в тёплый шерстяной платок, через двор шла Эда.

Лейла молча ждала, пока та добредёт до колодца. Эда не торопилась, старательно ступая не в снежную целину, а цепочку Лейлиных следов. Наконец девушка остановилась на расстоянии вытянутой руки и поглядела на Лейлу, чуть склонив голову.

— Ну и дура.

Лейла не нашла, что на это ответить.

— Дура! — повторила Эда уже громче. — Велика важность — ноги раздвинуть?

Лейла упорно молчала. Смотреть Эде в глаза ей не моглось, и вместо этого она уставила взгляд на её башмаки. Они были новые, хорошо сработанные. Дерево ещё не успело даже потемнеть — от носки или от воды. Лейла взглянула на собственные ноги, уже окоченевшие от холода. Снегу за ночь нападало порядочно, и её тряпичные чуни промокли насквозь.

— Что, щёлка дороже головы?

Не дождавшись ответа, Эда побрела обратно. Лейла, не отрываясь смотрела ей вслед, пока худенькая фигурка не скрылась за дверью.

Ей тоже надо было идти назад — пока, чего доброго, Эдберт силой не приволок. Сам не захочет мараться, так пошлёт злоденят. Воеводы тут нет, чтобы заступиться. Был бы — мокрого бы места от Эдберта не оставил. Да.

Лейла тряхнула головой, прогоняя от себя непрошеные мысли. Если бы да кабы - что толку рассуждать? Воеводы нет. И даже Летарда нет. Никого нет, кроме неё и Эдберта. Значит, и выпутываться придётся самой.

Эдберта, однако, Лейлина несговорчивость только раззадорила. День или два он держался поодаль, но девушка то и дело чувствовала на себе его взгляд — липкий, как клёклое тесто. Зато на третий день он будто из-под земли вырос у очага, где Лейла надзирала за жарившимися на огне курами, и покачал у неё перед носом длинными, в три ряда, бусами.

— Что, хороши?

Больше всего на свете Лейле хотелось отвернуться — но страх пересилил. Если бы боги сейчас сумели устроить так, чтобы Эдберт провалился сквозь каменный пол напрямик в преисподнюю, она бы и слова дурного больше о них не сказала. Эдберт, однако, проваливаться не собирался.

— Хорошо, спрашиваю? — с угрозой повторил он, снова качнув бусами.

— Хороши, да не про мою честь.

Движение Эдберта было молниеносным. Лейла едва успела отшатнуться. Бусы просвистели в полупальце от её лица и жалобно звякнули о полку над очагом. Нитка лопнула, стеклянные шарики запрыгали по полу весёлым горохом. Кто-то из девок кинулся подбирать.

— Пшли прочь! — рыкнул на них Эдберт и повернулся к Лейле. — А ты — убери!

И плюнул в огонь.

Дрожа с головы до ног, Лейла замела с пола, какие нашла, бусины и снова вернулась к очагу. Куры чудом не сгорели, и им давно уже пора было подставить огню другой бок. Вертел проворачивался туго, резал ладони. Спали она сейчас жаркое — Эдберт уж точно не помилует. Новые бусы раздобудет, да и удавит ими же.

Страх вновь заворочался в кишках тугим комом — почти как голод когда-то. Скоро ночь, и, похоже, спать сегодня опять не придётся — даже вполглаза. С Эдберта станется заявиться незваным: не взял подарками — силой возьмёт. Чего бы не взять, если силы хватает, и злости заодно — на строптивую девку: ишь, переборчивая нашлась! Забыла, видать, кто такова — ну так Эдберт напомнит. Рот зажал — и делай, что хочешь.

А может, ну его?.. Лейле представилось вдруг, как бы просто всё было, скажи она Эдберту: да, хороши твои бусы. Благодарю. Ну и благодарила бы… пока Эдберту не надоест. Что тут такого? Все так живут, куда ни глянь. Так уж, видно, боги мир урядили.

Убог, кто одним хлебом живёт — так ли, матушка? А если не одним хлебом? Башмаками, например, как у Эды? Новые, деревянные — шутка ли, когда ноги поморожены? А если уже о башмаках речь, а о собственной голове? Эдберт — он уж всяко защитит, коли ему угодить. Да и потом, может, по старой памяти не обидит.

Всё же в обычном своём закуте у очага Лейла в ту ночь лечь не решилась. Прихватив побольше соломы, она ушла в дальний угол. Он был холодный — из-за наружной стены, выходившей во двор и по ночам промерзавшей насквозь, и спала здесь обычно всякая мелочь: поварята и судомои из детишек помладше. Лейла вся извертелась на стылом полу и под утро готова была проклясть себя за глупость, но уже на раздаче хлеба поняла, что всё сделала правильно — такая досада сквозила на лице Эдберта.

— Куда? Куда? — закричал он, когда Лейла уже собиралась отойти прочь с полученной от него горбушкой. — Поленилась — и будет! На рынок сегодня пойдёшь. Может, поумнеешь!