В первый же вечер ей велели оттащить на скотный двор бадью с помоями, которые должны были пойти на корм свиньям. Нести было тяжело. Зайдя в хлев, Лейла грохнула бадью на пол и остановилась перевести дух.

Сверху, на мешанине подгнивших капустных листьев и морковных очистков, лежали рыбные головы. Выпуклые оловянные глаза бессмысленно вытаращились на девушку. Не в силах больше терпеть, Лейла вытащила из кучи первую голову и вгрызлась в неё, сидя прямо на подстилке возле свиного загона. За первой головой схватила вторую, третью. Затем стала остервенело набивать в рот всё, что попадалось под руку — овощные обрезки, хлебные корки, склизкие комья утренней каши…

В ту ночь Лейле было лихо, как никогда. До самого света она промаялась на дворе, поминутно сгибаясь вдвое и ругая себя за дурость. Жаль было не себя, а съеденного добра, пропавшего впусте. О том, что у неё самой могут завернуться кишки, как-то не думалось. Пусть заворачиваются, если уж им охота. Всё лучше, чем голодать.

Несколько дней Лейла делила со свиньями их королевскую трапезу. Из живота понемногу ушли рези, и голова перестала кружиться. Следующая неслыханная удача случилась, когда одна из судомоек поранила руку, и Лейле приказали стать на её место. Смесь из песка, золы и уксуса, которой здесь мыли посуду, ела кожу нещадно. Лейлины пальцы вскоре распухли и почти перестали сгибаться. Зато именно судомойкам вменялось в обязанность сбрасывать в помойные вёдра объедки с господских тарелок. На деле до помойки едва ли доходила половина. В особо удачный день можно было поживиться даже печёной дичиной — если, конечно, все лучшие куски не расхватывали служки, таскавшие блюда по лестницам из кухни в покои.

Но, в общем, наука была нехитрая — лишь бы не попасться на глаза главному повару и его помощнику. Помощника звали Эдберт. Главный повар напоминал гору сала. Эдберт был высоким и тощим, как палка. Главный повар легко свирепел, ему ничего не стоило до смерти забить служку поленом или отходить кочергой. Эдберт скользил по кухне бессловесной тенью, всё примечая своими маленькими крысиными глазками. Самолично он никого никогда не наказывал. Куда больше ему нравилось науськивать на провинившихся своего господина. Что уж и как он ему говорил — Лейла не знала, но самые лютые расправы бывали всегда после Эдбертовых жалоб. Пока главный повар бесновался, выбивая из жертвы дух, Эдберт всегда стоял поодаль и только что не светился от счастья. В такие минуты он напоминал Лейле кота, объевшегося сметаны. Разве что коты не бывают такими тощими и гадкими, с жабьей ухмылкой на тонких губах.

Кухонные девки шептались ещё кое о чём, что было пострашнее порки. К полудню от столицы, в Белых горах, испокон веков добывали серебро. Рудничная работа сама по себе не сахар, а уж когда пришли северяне, стало совсем худо. Серебра им нужна была целая прорва, и наёмщики хватали всех, кто попадался под руку — мужчин ли, женщин, старых ли, молодых. Шахта была неприхотлива и пережёвывала всех. Говорили, что молодому здоровому парню хватает шести лун, чтобы изробиться там в дряхлого старика, а у девок с первых же дён рвётся брюхо и выпадает детница от непомерной работы. Особо провинившихся Эдберт якобы отправлял прямиком в рудники. Верить этому или нет, Лейла не знала, но пытать лишний раз судьбу не хотела.

Покамест ей везло, и бури пролетали мимо. Девушка отъедалась сама и подкармливала Эду. Переносить голод маленькая горожанка совсем не умела, была худющей, как воронёнок, и почти не могла говорить ни о чём, кроме еды. Лейла тихо вздыхала и подсовывала Эде куски пожирней. Ешь, детёныш. Только бы Эдберта мимо пронесло, а остальное всё сдюжим.

Наверное, так думали все, кто работал на кухне. Каждый здесь жил одним хлебом, а если кого и считали убогим, то разве что недоумка, не сумевшего этот хлеб раздобыть или припрятать. Таких даже не слишком жалели — что ж делать, коли боги не дали ума? И поэтому Лейла оторопела, увидев однажды, как одна из стряпух — дородная дебелая баба, вечно выскребавшая из горшков остатки каши хлебной коркой — расселась себе у огня с каплуньей ногой и глодает её, не скрываясь.

— Как так-то? — шёпотом вопросила Лейла вторую судомойку.

— Да так, — усмехнулась та в ответ. — Эдберту постель греет, уж с месяц, кажись. Ты что, не знала?

Эдберт был не один, кому не спалось без бабы под боком. Состоявшие при нём злоденята — из тех, кто стоял чуть повыше и возмог самолично отмыкать кладовую — только и чаяли залезть под чью-нибудь юбку. Лейле опять повезло: её боронил её кашель, так до конца и не отпустивший. Злоденята кривились и обходили девушку стороной. Гнать из кухни не гнали, но брезговали трогать и по ночам приходили к другим. Лёжа на своей дерюге, Лейла пялила глаза в темноту и изо всех сил старалась не напрягать слух. Пытки в башнях начинались ближе к полуночи. Пыхтенье и стоны по углам — почти сразу, как дотлевали уголья в каминах.

Не спать было сущим мучением, но засыпать Лейла боялась ещё больше — из-за неотвязного сна, приходившего раз за разом. Ей виделся распростёртый в пыли мёртвый Бродяжка. Лейла рвалась к нему, торопилась изо всех сил — закрыть певцу остекленевшие глаза, ключевой водой омыть пронзённую грудь, укрыть землёй от голодного зверя и птицы. Без этого душа не вознесётся на небо к богам, останется здесь, на земле, возле распавшейся плоти…

«Потерпи!» — кричала она, увязая ногами в трясине, в которую вдруг превращалась утоптанная дорога. Сердце выламывалось сквозь рёбра, воздух жёг горло, и пламя взвивалось над верхушками сосен. Потерпи… ну пожалуйста…

— Лейла! Лейла!

Голос Эды врывался в сон, как сквозняк. Лейла со стоном размыкала глаза, сознавая: она не успела — наяву, а не во сне. Лагерь захвачен, лес сожжён, а Бродяжку убили и бросили непогребённым. Добрые боги не заступились и не наслали на северян громы и молнии. На что вы нужны тогда, боги? Зачем вам молиться? Лейла сжимала кулаки, так что ногти впивались в ладони, и про себя обзывала богов самыми чёрными словами, какие знала. Перебрав все проклятия, Лейла зажмуривалась и ждала, что вот-вот покроется язвами или превратится в один сплошной камень. Но боги почему-то раз за разом терпели обиду — бесхребетные, слабосильные, не умеющие даже спасти одного-единственного паренька, никому в жизни не причинившего зла. Злость забирала все силы, и Лейла вновь засыпала — на сей раз без снов, с одной только мыслью: она не прочь умереть сей же час, только пусть кто-нибудь позаботится о погребении. Ей очень надо попасть к богам напрямик.

Чтобы плюнуть им в лицо.

***

С появления Лейлы в замке миновали уже добрые две луны и подходила к исходу третья. Зима наконец вступила в свои права. Вместо хрупкого инея по утрам двор покрывала снежная пелена. Она уже не таяла, а лишь превращалась под ногами в жидкую грязь. Из кухни во двор и обратно бегали постоянно, и пол приходилось перемывать чуть ли не ежечасно.

Приближался солнцеворот. Раньше, ещё когда был жив отец, они с Андрисом привозили накануне из леса целые сани хвороста — для высокого, почти с дом, костра. Костёр полагалось зажигать, когда солнце только начинало всходить, и вещий дым предсказывал будущее — тем, конечно, кто умел видеть. Раньше Лейла любила солнцеворот. Радостный, светлый, он сулил поворот к весне и новому солнцу. И тогда ещё верилось: солнце точно будет, и весна не помедлит, надо только чуть-чуть потерпеть, переждать эти долгие, чернильно-чёрные ночи. Сейчас ночи были точь-в-точь как те — только вот веры уже не осталось.

В одну из таких ночей Эда куда-то исчезла.

Дожидаясь подругу, Лейла так и не сомкнула глаз. Эда появилась под утро. Беззвучно проскользнула на место, вороватым движением сунула в изголовье свёрток. До Лейлы долетел сытный запах жареной курицы. Эда прикрыла добычу поплотнее, удостоверилась, что со стороны ничего не видать — и беззвучно зарыдала, уткнувшись соседке в колени.

Лейла молча гладила её по волосам, не находя, что сказать. Никакие слова сейчас не могли помочь Эде, да и ничто уже не могло помочь. Следующей ночью Лейла прибавит богам ещё пару новых проклятий — на сей раз за эту девочку, почти ребёнка, но что толку? Лейла едва удержалась, чтобы не взвыть в темноту от боли и бессилия.