Размышляя над этим странным советом, Лейла не сразу заметила, что к ней подошёл высокий и очень тучный человек. Толстяк навис над сидящей на полу Лейлой, скрестив на животе похожие на окорока руки и глядя на девушку сверху вниз взглядом, в котором не отражалось сердечной доброты.

— Ну! — рявкнул он.

Лейла попыталась подняться с пола, но ослабевшие ноги изменили ей.

— Чего расселась? — рассердился толстяк. — До вечера тут прохлаждаться будешь? Вон, видишь, в углу плошки немытые? Вперёд!

Кое-как поднявшись на ноги, Лейла затрусила к высившейся в отдалении горе плошек.

Работы на дворцовой кухне было невпроворот. Не успела Лейла вытереть последнюю миску, как уже пора было чистить рыбу на похлёбку. Потом — выносить вёдра с рыбьими кишками к помойной яме, потом — замывать пол от пролитой похлёбки, потом… Лейла двигалась, как в тумане, изредка налетая на предметы. Голова кружилась, и изредка перед глазами сгущалась мутная пелена, похожая на туман, покрывающий осенью сжатые поля.

Когда дымка застлала взор в очередной раз, Лейлу повело в сторону, и ей пришлось ухватиться рукой за оказавшиеся рядом козлы. Пол куда-то уплывал из-под ног, и, чтобы не упасть, Лейла присела на корточки.

И тут она увидела его — невозможное, неимоверное чудо. Под козлами лежал незамеченным целый ломоть хлеба — серая горбушка, уже слегка подсохшая, с прилипшим к ней мелким сором, но от этого не менее желанная и манящая.

Пальцы сами сомкнулись на ломте, но поднести хлеб ко рту Лейла не успела — за спиной, как из-под земли, вырос омерзительный толстяк и заорал:

— Опять бездельничаешь?

— Я пол мыла, — выдохнула Лейла. Тьма перед глазами сгустилась вновь, и фигура толстяка качнулась туда-сюда, как на качелях. Девушка почувствовала на лбу и над верхней губой холодную испарину.

Своего лица в зеркале Лейла не видала уже давно, но, наверное, она была здорово похожа на покойницу, потому что толстяк резко пошёл на попятную:

— Понагонят дохляков, но ногах не стоят, а всё туда же! — проворчал он. — Слышь, ты, доходяга? Иди вон лучину щепать. Иди-иди, скелетина.

— Кто это такой? — спросила Лейла у вновь оказавшейся рядом Эды, указав глазами на толстяка.

— Это главный повар, — шёпотом объяснила Эда. — Его лучше не зли! Недавно тут один поварёнок жаркое сжёг, так он его на заднем дворе до смерти запорол. Самолично!

На дворе было уже темным-темно, когда в очагах загасили огонь и велели всем ложиться спать.

— А где вы спите? — поинтересовалась Лейла у Эды.

— Кто где, — пожала та плечами. Мужчины — те на козлах. Женщины и малолетки — на полу, кто как устроится. Пошли со мной!

Эда выбрала для ночёвки неплохой закуток, куда почти не достигал летевший из-под двери сквозняк, а спину даже согревали остатки тепла из очага.

— Спи, — велела Эда. — Не бойся, разбудят.

— А когда будят-то?

— До рассвета. На рассвете сменяются караулы, надо ещё солдатам успеть кашу сварить. Да, чуть не забыла! С утра поесть дадут.

При слове «поесть» глаза Эды жадно блеснули.

Лейла сунула руку за пазуху, вытащила заветный кусок хлеба и разломила пополам:

— Угощайся!

— Ты с ума сошла! — Эда отшатнулась от Лейлы, как от прокажённой. — Тебе кто это дал?!

— Никто не давал, — успокоила её Лейла. — Я под столом нашла, клянусь!

Эда немного успокоилась и взяла протянутый кусок.

— Никогда ни у кого не бери здесь еду, — пояснила она, вгрызаясь в горбушку. — И вообще никакие подарки! Даже если будут предлагать, даже если угрожать будут — всё равно не бери! Потому что это ведь значит — тебя так покупают.

Лейла молчала, переваривая услышанное.

— Вообще не повезло тебе, если честно, — продолжала Эда. — Это только так думают, мол, большое счастье — на кухню попасть, к еде поближе. Лучше б тебя послали за свиньями ходить. Грязно, голодно, зато цела будешь. И вообще запомни: чем сытнее и чище — тем опаснее! Держи тут ухо востро.

Лейла не знала, что хуже — страшные вещи, о которых рассказывает эта девочка, или будничный тон, которым она о них говорит.

— А если я… ну, не буду брать еду, — осторожно начала она, — что мне за это сделают?

— Ну, рано-то или поздно всё равно придётся, — пожала плечами Эда. — Иначе всё равно своё возьмут, только уже силой. А так хоть отдарят в ответ. Давай спать, а? Будить будут рано.

Эда повернулась на бок, и уже через несколько мгновений её дыхание стало глубоким и ровным.

А Лейла лежала на спине, пяля глаза в густую темноту и ощущая в ушах гулкие удары сердца, ещё не опомнившегося от ужаса последних дней. По всему выходило, что попала она в капкан не хуже волчьего.

А воевода, Летард, Осберт? Где они теперь? Живы ли? Что с ними сделают? Ясно же, что их повели не мёд пить и пряником заедать. Казнят? Может статься. Но зачем тогда было их тащить в город? Прикончили бы на месте, как остальных, да и дело с концом.

Думы одна страшнее другой ещё долго роились в голове Лейлы, как чудовищные пчёлы, не давая покоя. И всё же усталое тело наконец потребовало своего. Веки закрылись сами собой, а руки и ноги будто свинцом налились. Лейла уже почти погрузилась в рыхлый неверный сон — как вдруг тишину разорвал пронзительный вопль.

Вопль был так ужасен, что Лейлу подбросило на месте, и она заозиралась в потёмках, ища, откуда он мог донестись. Через несколько секунд крик повторился снова, потом — ещё и ещё.

Странно было, что, кроме Лейлы, на кухне никто не пошевелился — словно ничего и не было.

— Эда! Эда! — яростно зашептала Лейла, тряся соседку за плечо. Эда сонно замычала.

— Что такое? Уже вставать? — невнятно пробормотала она.

— Ты что, не слышишь? Кто-то кричит!

В эту же секунду до них долетел новый вопль, полный страдания и боли.

— Это из башен, — вздохнула Эда. — Там пленников держат. Днём всё тихо, а по ночам допросы ведут.

— Пытают? — в ужасе проговорила Лейла одними губами, беззвучно. Эда не ответила.

Крики всё не прекращались. Пронзительные, рвущие душу, они звучали словно у самого Лейлиного изголовья. Не в силах больше этого выносить, Лейла села и обхватила голову руками. Остановите это. Пожалуйста, остановите. Ведь это нельзя выносить дольше единого мига. Ведь нельзя же, правда?

А кухня спала. Стряпуны, судомои, служанки, главный повар в своей отдельной каморке — всё спали глубоко и крепко, лишь изредка бормоча что-то, всхрапывая и почёсываясь. Привыкли. Стерпелись до того, что уже и не замечают — спят себе да и спят. Выходит, привыкнуть можно ко всему? Даже к этому?

Ночь тянулась и тянулась, нескончаемо долгая — и вместе с ней тянулись вопли пытаемых. Лейла вслушивалась, боясь узнать голос воеводы, или Летарда, или Осберта. Усталый разум ничего не хотел различать. Мысли путались. Из темноты наплывали воющие чудовища…

Внезапно воцарившаяся тишина показалась плотной и тяжёлой, словно перина. Каким-то звериным чутьём Лейла догадалась: всё. До завтра ничего больше не будет.

Лейла опустилась на жёсткое изголовье, но стоило ей сомкнуть глаза, как двери кухни с грохотом распахнулись.

— Подъём!

***

Потянулись безрадостные дни, походившие один на другой, словно капли воды. Будили их затемно. За побудкой следовало умывание ледяной водой, с вечера дожидавшейся в больших дубовых чанах. Иногда под утро воду схватывала тонкая корочка льда, которую приходилось разбивать. Затем надлежало выгрести золу из четырёх огромных очагов, начистить решётки и развести огонь. Разгоревшись, пламя ревело в дымоходах, как горн, и в кухне становилось сперва тепло, а потом по-настоящему жарко.

Лейла жалась к огню, как могла. За пять лун, проведённых в лесу, холода в неё вошло порядочно. Стуже в её теле было вольготно, и с насиженного места она шла неохотно — лихоманкой, ночной холодной испариной, надрывным кашлем. Кашель девушка прятала, как могла — лишь бы не побрезговали, не погнали прочь от съестного.

Мать говорила: убог тот, кто одним хлебом живёт. Лейла теперь часто вспоминала эту присловку. Сама она сейчас жила одним только хлебом — каждой корочкой и каждой крошкой, которую оборони боги уронить. Еда здесь была повсюду — лезла в глаза, щекотала нос сытными запахами. Под кухонным потолком на крюках висели свиные окорока и целые туши. С ними соседствовали вяленые гуси и утки, в плотной хрусткой кожице с сытным жёлтым жиром под ней. Громоздились одна на другую головы пахучего сыра. На полках в кладовой теснились крынки золотистого масла. Медовый дух сочился из дубовых, плотно проконопаченных бочек. Каменная печь каждое утро изрыгала из своего раскалённого чрева лавину хлебов — не из коры и лебеды, а настоящих, пахнущих зерном и чуть-чуть кислинкой, с мягкой кружевной серёдкой и ломкой корочкой. От всего этого изобилия, которое было не про её честь, изголодавшийся Лейлин живот скручивался в узел и жалобно пел, а рот исходил слюной.