Лейла зажмурилась, когда Рогир падал на колени, но всё равно услышала и тот ни на что иное не похожий свист, с которым меч рассекает воздух, и жуткий глухой стук — как будто кто-то уронил на землю кочан капусты.

— Годвин!

Парня со скрученными за спиной руками подвели двое солдат и грубо толкнули, чтобы поставить на колени. Воевода снова взмахнул мечом — и голова Годвина упала на землю всё с тем же деревянным стуком. Лейла сглотнула комок в горле и с трудом подавила желание зажать рот руками, чтобы не дать плескавшейся где-то у горла похлёбке вырваться наружу.

Оставался один только Андрис. Он стоял, весь подобравшись, словно надеялся, что если сжаться в комок, то воевода его не заметит, и его лицо с перекатывающимися по скулам желваками имело такой зеленоватый цвет, как будто его голова не сидела ещё на плечах, а уже лежала, отсечённая, в пыли.

— Не вели казнить, отец родной!..

Словно со стороны Лейла услышала свой безумный крик, с которым рухнула на землю, обнимая босые ноги воеводы.

— Пощади его, воевода! Плетьми высеки, в железо закуй — только жизни не лишай! — пронзительно выкрикнула она и снова повалилась лицом в грязь. — Что хошь для тебя сделаю, что прикажешь — только пощади!

Молчание. Лейла подняла измазанное лицо, всмотрелась в глаза того, от кого зависело, быть Андрису или не быть — и увидела незнакомого мужа. Бенегар, которого она кормила с рук ягодами, исчез. Перед ней стоял княжий воевода — холодный и беспощадный, как сама смерть. И глаза у воеводы были мёртвые.

Ремесло воина — это ремесло убийцы. Только и всего. Мысль эта была настолько ясной, что Лейла удивилась, как она могла не прийти ей раньше. Воин — всего-навсего тот, кто делает живое мёртвым, не больше и не меньше. Потому и глаза такими становятся.

Лейла отпустила ступни воеводы и приподнялась. Теперь она стояла перед ним на коленях — как незадолго до того Рогир и Годвин.

— Казни меня заместо него, воевода. У нас одна кровь.

Лейла отпустила голову и отвела косу, открывая беззащитную шею. Вот оно как, значит, кончится. Интересно, успеет ли отрубленная голова понять, что её отрубили? И будет ли телу ещё больно заваливаться на бок?

Лейла ждала замаха, свиста рассекающей воздух стали — а его всё не было. И смерти тоже не было. Да что ж ты жилы тянешь, воевода? Убиваешь — так уж убивай!

— Встань.

Лейла поняла, что воевода обращался к ней только тогда, когда кто-то сильный подхватил её под мышки и рывком поставил на ноги.

— Андрис!

За спиной Лейла слышала тяжкое дыхание брата.

— Ступай, куда пожелаешь. А на моём пути больше не попадайся. Увижу — зарублю тотчас, и даже сестру твою не послушаю.

Воевода отвернулся и двумя резкими движениями стёр с меча кровь.

— Наворованное — вернуть, — отрывисто приказал он. — Летард! Проследишь.

— Будет исполнено.

***

Лейла не помнила, как добрела до кухни. Она сидела на чурбаке, уткнув лицо в подол, и повторяла себе, что надо встать. Куда-то пойти и чем-то занять руки. «Сейчас встану, — говорила себе Лейла. — Сейчас, ещё немного… немного…»

Кто-то лёгкой поступью приблизился, подвинул другой чурбак и сел рядом. Мелькнула безумная мысль, что пришёл воевода. Лейла отняла от глаз передник.

— Бродяжка…

Обидное прозвище, которым она никогда не называла своего друга, сорвалось с языка нечаянно, помимо воли — и Лейла судорожно расплакалась.

— Прости, я не хотела…

Бродяжка обнял её, утешая, как обнимал, бывало, маленькую Виту. Уткнувшись лбом ему в грудь, Лейла попыталась объяснить:

— Там воевода… А Андрис — он украл… и с ним ещё двое…

— Тихо, тихо. Не тревожь себя лишний раз. Я всё знаю.

Откуда бы, подумалось Лейле, но эта мысль тотчас исчезла, вытесненная облегчением от того, что, слава богам, Бродяжке не надо ничего объяснять. И Лейла разрыдалась ещё пуще.

Бродяжка прижимал её к себе, тихонько покачиваясь, баюкая Лейлу, как маленькую, и шепча что-то утешающее. Потом слова обрели мягкую напевность:

— …Не плачь, не смоют слезы кровь

На белом мраморном полу.

Ладони странников-ветров

Развеют стылую золу,

Как семена степной травы,

Что прорастают жаждой жить.

Пусть крылья белые мертвы —

Держись, прошу тебя, держись.

Как прежде, небо высоко,

И цель по-прежнему чиста.

Я пронесу тебя легко

Сквозь жар горящего моста.

Назад теперь дороги нет,

Предай ненужное земле.

Вновь будет дом и станет свет,

И кровь вина, и теплый хлеб.

Закрой усталые глаза,

Сон спрячет душу от беды.

За нами вслед придет гроза

Стирая прошлого следы.

Я унесу тебя в мой дом,

В страну серебряной травы,

И сердце, раненное льдом,

Вновь станет легким и живым.

Бродяжка умолк. Давно уже успокоившаяся Лейла лишь изредка судорожно всхлипывала. Кроме этих звуков, ничто не нарушало установившейся в лагере непривычной тишины.

— Что-то страшное будет, — шепнула Лейла Бродяжке. Тот кивнул.

— Будет. И очень скоро.

— Думаешь, мы умрём?

Бродяжка пожал плечами. Лейла выбралась из его объятий и пытливо заглянула в невидящие глаза.

— А Вита?

Бродяжка задумался:

— Лейла, ты не видела у реки никакой лодки?

Лодку Лейла видела, и даже не одну. Порой воины отправлялись не пешком, а плыли по реке. Из их разговоров Лейла знала, что если плыть день да ночь вверх по течению, то будет большое село, богатеющее на торговле холстами, а если не брать вёсел и спускаться вниз — будет город по двум берегам и мост с медными воротами. От тех солдат, которые раньше, до войны, плавали вместе с купцами, Лейла слыхала, что купцы мостовиков очень не любят — потому что те берут с них пошлину, чтобы пропустить через ворота. Что такое пошлина, Лейла не знала, но, наверное, что-то очень хорошее, раз купцам было так поперёк её отдавать. Важно было другое: если плыть вниз, моста со стражниками на нём не минуешь.

А лодки у воеводы были добротные — проконопаченные, осмоленные и не вертлявые, глубоко сидящие в воде. В такой лодке хоть пляши — нипочём не перевернётся, разве что сам за борт выпрыгнешь.

Да, но… как отпустить шестилетку одну по реке?

Можно было бы бежать вместе с Витой. Разум подсказывал, что даже нужно, но переломить себя Лейла не могла. Воевода приютил её, обогрел и берёг, как умел, — неможно бросить его теперь, когда отвернулась удача. А из Бродяжки какой ребёнку защитник?

Лейла перекатывала думы и так, и эдак — и по всему выходило неладно. Лишь бы только Вите не было худо от её, Лейлиной, недомысленности. Думать-то можно, пока думалка не треснет, а толку? Курь тоже думал, а в суп всё равно попал. Ох, лишенько! А может, ещё обойдётся?

А о чём думал Бродяжка, Лейла не знала. Впрочем, когда и кто мог угадать, о чём думал Бродяжка?

***

В ту ночь Лейла почти не спала. Это был даже и не сон, а рыхлая неровная полудрёма. Стоило чуть забыться, как в темноте мерещилась тянущаяся к горлу чужая рука — и девушка просыпалась, один или два раза даже вскрикивая.

Лейла ждала, что бунт разразится вот-вот — злоба против воеводы сгустилась так, что казалось, её можно раздвигать руками, как студень. Но прошёл день, за ним другой, а созревший нарыв не спешил прорываться. Ожидание выматывало похуже, чем самая каторжная работа. Не может человек жить, постоянно втягивая голову в плечи, каждый миг ожидая удара и озираясь. Даже ужасный конец лучше, чем ужас без конца.

Мыслями этими Лейла не делилась ни с кем, даже с Бродяжкой — но тот, как водится, всё понял без слов. Днём, занятые привычными трудами, они почти не разговаривали. Но когда приходило время ложиться спать, Бродяжка заводил неторопливую повесть — и Лейла заслушивалась, отвлекаясь и забывая на время, что они ждут беду.

От Бродяжки Лейла узнала, что река Гэльба, по которой они думали было отправить Виту, течёт не куда ей вздумается, а прямо к морю. На том месте, где она впадает в него, стоит город Цальмхаафен — Лососья бухта. Бродяжка говорил, что когда-то там и впрямь водилась прорва лосося, но то ли люди всё выловили, то ли рыба нашла место посытнее и подальше от берега — в общем, теперь город жил больше не рыбным промыслом, а ремеслом. Тоньше и прочнее цальмхаафенского сукна было не найти — и, говорят, бывало такое, что за отрез на кафтан платили, как за кобылу-трёхлетку.