— Вот каких вояк понабрал себе воевода!
— Чем ты милость-то заслужил? Порты воеводины хорошо полоскал?
— Шлюху эту вдвоём с воеводой пялите?
— С ней бы не так потолковать! Ночью да у реки — другой разговор был бы, а?
Неизвестно, чем бы всё это закончилось, но вдруг крики стихли — мгновенно, как будто толпе в горло загнали кляп. Вместо них над головами пронёсся шёпотом:
— Воевода! Воевода вышел!
Солдаты расступились — не так охотно, как сделали бы это ещё две луны назад.
Поддерживаемый Летардом, воевода вышел к огню. Он был без шлема, в изрубленном панцире. От виска наискось через щёку тянулась свежая рана.
Толпа зашевелилась — но Летард поднял руку, и ропот стих. Воевода обвёл взглядом всех стоявших вокруг — и с усилием вымолвил:
— Братья…
Солдаты снова завозились, и Лейла услышала за спиной чьё-то тихое, но отчётливое: «Волки урманские тебе братья!»
— Слушайте меня! — снова заговорил воевода. — Я пришёл к вам с горестной вестью. Пять дней назад пали…
Голос у воеводы пресёкся. Наверное, он ждал, что поднимутся крики. Но толпа молчала, и это молчание Лейле совсем не понравилось.
— Они были храбрыми воинами. Они были сильны. Но враг оказался сильнее.
Рядом с Лейлой Осберт со стоном втянул в себя воздух.
— Они не покрыли себя позором и погибли с честью. А мы можем только оплакать их, как подобает, и не посрамить их памяти.
— Про память заговорил! — послышался из толпы тот же голос. — Почему ты тогда не с ними лежишь, если памятливый такой? В кустах отсиделся?
Лейла была готова поклясться, что на сей раз воевода услышал. Летард — тот уж услышал точно: его ладонь оказалась на рукояти меча мгновенно. Толпа напряглась, и в эту секунду откуда-то от костра послышался хрипловатый тоненький плач свирели.
Тишина наступила мгновенно. Бродяжка опять поднёс свирель к губам, выдохнул снова — и та заплакала человеческим голосом, всхлипывая и жалуясь, словно женщина, бьющаяся у мужнина гроба. Плач тянулся и тянулся, переливчатый, надрывный — и Лейла чуть не попросила Бродяжку перестать, потому что от этого плача разрывалось сердце.
Бродяжка опустил свирель — и все разом зашевелились, словно их отпустила невидимая рука. Один воевода стоял, как изваяние.
— У вас провожают павших песней, воевода?
— Да, — отрывисто ответил тот.
Бродяжка кивнул и развернул мешковину. Тёмное дерево лютни мягко блеснуло в свете костра. Бродяжка тронул струны и запел, и на сей раз его голос звучал глуховато:
— Кто даст ответ, если боги молчат?
Жизнь перечёркнута гардой меча,
Доброй дороги тем, кто ушёл в туман.
Белая роза ранит ладонь,
Наш путь лежит через яркий огонь,
В священном огне сгорает людская чума…
Плачь, плачь, флейта, в моих руках
О тех, кто ушёл в туман, без права вернуться
Да будет их дорога светла и легка,
Пусть жизнь через тысячу лет им позволит проснуться…
Высшая цель или чья-то игра?
Смерть вместе с нами сидит у костра,
Чудится крови вкус в ритуальном вине.
Ночь обрывает отчаянья крик —
Кто-то пройдёт ещё тысячу лиг,
А кто-то обнимет землю в смертельном сне.
Плачь, плачь, флейта, в моих руках —
О тех, кто останется жить в этой страшной битве.
Сила любви сильнее, чем смерти страх,
А верный лук надёжней любой молитвы…
В мёртвых зрачках отразится луна,
Друг не очнётся от вечного сна,
Ненависть стынет в душах нетающим льдом.
Кровью оплачено право на жизнь,
Кровь между пальцев водою бежит,
Но нам не вернуться назад в разрушенный дом.
Плачь, плачь, флейта, в моих руках
О тех, кто примет из мёртвых рук наше знамя,
О детях войны, в чьих глазах застыли века,
О тех, кто шагнет вслед за нами в людские сказанья.
Плачь, плачь флейта в моих руках…
Ещё не смолк последний дрожащий отзвук допевающих струн, как воевода пошатнулся — и начал всей тяжестью валиться прямо на Летарда. Толпа подалась вперёд.
— Все вон! — рявкнул Летард, перекидывая себе на шею безвольную руку воеводы. — Брысь отсюда, я сказал!
***
Следующие дни потянулись почти так же, как тянулись они до похода. Для Лейлы, во всяком случае, не изменилось ничего — жизнь её всё так же вертелась вокруг ненавистных котлов, которые надо было наполнять, опорожнять, носить к реке и чистить, и так по кругу, как на ярмарочной карусели. Разве что вместе с похлёбкой Лейла теперь носила к воеводиной землянке деревянную кружку с травяным настоем, которым врачевался весь лагерь. Похлёбку ей Летард возвращал почти нетронутой. Кружку из-под отвара — пустой.
Самого воеводу Лейле повидать не удалось — Летард кидался на всех, кто приближался к землянке, почище цепного пса, с неохотой делая исключение для одной лишь Лейлы — и то только для того, чтобы принять из её рук еду для воеводы.
У Лейлы бы скорее язык свернулся, как осенний лист, чем она бы осмелилась спросить Летарда о чём-нибудь, но зато она жадно впитывала все ходившие по лагерю слухи. Говорили, что воевода никого не узнаёт и только бредит. Говорили, что жар у него был такой, что по пути к лагерю он едва не испёкся заживо в собственных доспехах. Говорили, что он кашляет кровью. Говорили, что воевода давным-давно уже умер, а Летард просто не признаётся, а в землянку не пускает затем, чтобы никто не увидел, что она пуста: мёртвого воеводу Летард, оказывается, разрубил мечом на части и не то спрятал в лесу, не то отдал Лейле на похлёбку.
Услышав это, Лейла едва не запустила в говорившего поварёшкой.
— Болваны! — сердито заявила она. — Нет, ну какие же болваны стоеросовые! Ума нет всякую брехню повторять — ладно; но как было не заметить, что в похлёбке аж с новой луны мяса не было?
Но тут Лейла была неправа. Пустую похлёбку очень даже замечали — и с каждым днём ворчали на этот счёт всё громче. Когда кончилось зерно, это тоже заметили — и оказалось, что Лейлины лепёшки из муки с корой были не так уж плохи — уж во всяком случае, лучше, чем ничего. Летард безвылазно сидел при воеводе, и некому было разнимать то и дело вспыхивавшие драки. Пару дней назад в одной такой стычке парня сильно порезали ножом — Лейла потом долго промывала и бинтовала рану, по счастью, неглубокую.
Они с Бродяжкой теперь почти не отходили от кухни — как будто горящий костёр и котлы могли дать какую-то защиту. Виту Лейла вообще стала прятать чуть ли не под подолом — солдатня была сплошь злая, накалённая, как железо в кузне, а долго ли выместить злость на малолетке, ещё и немой? Правда, воинский долг позабыли не все. Кто-то по-прежнему стоял на часах и ходил в караулы — большей частью из тех, кто знал воеводу ещё по столице и сражался вместе с ним. Лейла порой думала, что теперь, когда Летарда не видно, только они ещё и держат лагерь в повиновении — и то повинуются им не за совесть, а за страх, потому что знают: коли дело дойдёт до драки, один такой воин будет стоить семерых наспех похватавших мечи крестьян да горожан.
Однажды, в поисках грибов забредя в лес дальше, чем обычно, Лейла вдруг увидела убегающие далеко, насколько хватало глаз, низкие бархатистые заросли голубицы. На ветках там и сям, словно бусины, круглели ягоды.
Чудо-то какое! Ягоды были такими спелыми, что лопались от одного прикосновения, и такими сладкими, каких Лейле в жизни пробовать не доводилось. Первые несколько веточек девушка объела сама и лишь потом спохватилась и укорила себя: ну куда это годится? Подвязав юбку к поясу, Лейла стала ссыпать ягоду в получившийся мешок, стараясь не слишком помять голубике бока.
Ягоды было много — больше, чем Лейла могла бы собрать в одиночку. Девушка запомнила место — она вернётся сюда ещё не раз и не два, нельзя же дать опасть на землю такому богатству! — и, поддерживая драгоценную ношу обеими руками, побежала к лагерю.
Найдя Бродяжку на привычном месте возле побулькивающих котлов, Лейла велела ему:
— Подставляй ладони!
