Пора было делать лепёшки. Лейла с натугой вертела дышащий горячей окалиной жёрнов ручной мельницы, стараясь не вспоминать, как в последний раз пекла настоящий хлеб: в ночь перед походом, по просьбе воеводы. Он говорил ждать его на пятый день, а вот уже девятый перевалил через свою половину — а воеводы всё не было.

Пока лепёшки пеклись, к Лейле подсел Бродяжка.

— Скорей бы кончилась эта война, — тоскливо пожаловалась ему Лейла. — Тянется всё и тянется. И когда ей конец?

— А что ты будешь делать, когда война закончится?

— Ну, мы с Андрисом вернёмся в деревню… — начала было Лейла и осеклась. Дальше первой фразы в голову почему-то ничего не шло.

— Вы вернётесь в деревню, и ты заживёшь, как до войны?

Лейла задумалась. Андрис ей, конечно, брат, но жить с ним после того памятного разговора у костра почему-то не хотелось. Лейла попыталась устыдить себя за такие мысли — не вышло. Вместо стыда в голову настойчиво лезло, что брат должен быть для сестры защитником, а из Андриса защитник вышел, как из решета кадушка.

— Наверное, не совсем так, как раньше, — ответила наконец Лейла. — Мне уже семнадцать зим. Пора выходить замуж.

— Ты хочешь замуж?

— Мне уже семнадцать зим! — повторила Лейла непонятливому Бродяжке. — Мне пора! Иначе я буду перестарка.

— Я не спрашиваю, пора тебе или нет. Я спросил — хочешь ли ты замуж?

Лейла готова была с возмущением ответить, что, конечно, хочет, и уже открыла для этого рот — и тут призадумалась. К ним в дом захаживали свахи, и это было лестно и очень почётно. Свахи приходили, садились на разубранную лавку и смотрели, ловка ли Лейла у печи да за прялкой. Лейла знала это и старалась, как могла — разве кто за себя возьмёт безрукую неряху? Себе ищут хорошую хозяйку, да чтобы чрево было плодовитым. А что ещё от доброй жены потребно?

Лейла вдруг подумала, что, выйдя замуж, просто-напросто перейдёт от одной печи к другой. Её жизнь по-прежнему будет состоять из кухни, огорода, стирального чана и скотного двора. Да ещё будет свекровь — око в небе, замечающее малейший промах, и змеиный язык, всегда готовый капать ядом сыну в ухо. Что существуют добрые свекрови, Лейла слыхала, но не очень-то верила. А муж по ночам будет проделывать с ней то же самое, что пытались вытворить Альвин с дружками — и от этого будет мучительно пухнуть чрево, готовясь выпустить из себя очередного младенца. Лейла смутно помнила, как это было у матери. Материнский живот был раздутым почти всегда — и появлялись новые дети, и шли в землю один за одним. И так до старости, пока не согнётся спина, не потухнут глаза, а выпитые детьми груди не станут сухими и длинными, как пустые бурдюки. Это если не умереть раньше — от родов или болезни. А умрёт она — муж быстро приведёт в дом другую. Ещё и лавка после Лейлы остыть не успеет. Правильно мать говорила: муж помер — вдова плачет, жена померла — готов жених. Лейла никогда раньше не задумывалась, почему все материнские присказки были такими невесёлыми.

Бродяжка по-прежнему ждал ответа. Собравшись с мыслями, Лейла наконец произнесла:

— Девку не спрашивают — хочет она или нет. Надо — и всё тут.

— А я вот девку спрашиваю. Так хочешь ты замуж или не хочешь? Разве так трудно сказать?

Чтобы прекратить этот странный и почти что срамной разговор, Лейла решительно вскочила с земли и заколотила поварёшкой в сковороду. Это означало, что еда готова. Со всех сторон потянулись голодные парни с пустыми мисками.

Котлы опустели, и весь хлеб был уже съеден. Девятый день почти померк, а воеводы всё не было. Понурив голову, Лейла ухватила ненавистный котёл и поволокла его к реке — мыть. Наверное, она это делает в последний раз. Завтра лагерь свернут, и котлы мыть станет некому. Да и незачем.

Бродяжка тащился следом — в одной руке палка, в другой котелок. Ох, лишенько, а с ним-то что будет? Куда он пойдёт и чем станет кормиться? Приютить его Андрис не согласится нипочём.

Поднимаясь вверх по скользкому от грязи косогору и думая невесёлые думы, Лейла вдруг услышала в лагере крик:

— Вернулись! Вернулись!

Котёл шлёпнулся в грязь и покатился вниз по склону, но Лейла не стала его поднимать. Она схватила Бродяжку за руку:

— Бежим! Брось ты всё, потом поднимешь!

Впопыхах они налетели на солдата — одного из тех, кто на время похода оставался в лагере. Имени его Лейла не знала.

— Смотри, куда прёшь! — огрызнулся он. — На пару с бродягой глаза потеряла?

Грубости Лейла пропустила мимо ушей.

— Вернулись? Правда? — выпалила она.

Тот посмотрел на неё с непонятным озлоблением и неохотно ответил:

— Правда.

— Сколько?

— Четверо.

Четверо — из двадцати шести? У Лейлы упало сердце. С трудом ворочая враз одеревеневшим языком, она нашла в себе силы спросить:

— А… воевода?

— Что — воевода? — вскипел злобой солдат. — Этот-то пришёл! Ему всё нипочём!

Он говорил ещё что-то, но Лейла уже не слушала, ринувшись к костру.

У костра и правда сидели — но всего трое, один из них — Осберт. Остальные сбились в кучу поодаль, делая вид, что забрели сюда случайно, но на самом деле — Лейла не сомневалась — изо всех сил грея уши.

— А где воевода? — упавшим голосом спросила Лейла.

Осберт махнул рукой в темноту, в сторону землянок. Лейла выдохнула, ощущая, как поджавшееся сердце, все эти дни болтавшееся где-то в горле, наконец-то встало на место.

— Почему вас так мало? — прошептала она.

Только сейчас Лейла заметила, что Осберт выглядит так, словно ему пришлось прорываться сквозь огонь и воду. Варёная кожа доспеха кое-где прорвана насквозь, стальные пластины посечены и промяты. Правую ногу, замотанную какими-то тряпками, Осберт неловко вытянул вперёд, как деревянную. Лейла хотела размотать тряпьё и посмотреть, что там за рана, благо костёр давал достаточно света, но стоило ей коснуться Осберта, как тот зашипел от боли.

— Не трогай… — выдавил он. — Почему нас мало, говоришь? Считай, что нас ещё много. После того, что там было — чудо, что хоть кто-то уйти смог.

— А куда вы ходили? — жалобно округлила глаза Лейла. Осберт посмотрел на её ничего не понимающее лицо и хмыкнул:

— По грибы.

Но увидев, как Лейла вся поникла, Осберт сжалился и снизошёл до объяснений:

— Как бы тебе обсказать попроще… Неважно, куда и зачем мы ходили — важно, что мы должны были перехватить отряд. Северянский. Ну мы и перехватили — на свою голову…

Осберт передвинул раненую ногу и снова скривился.

— Мы знали, что их будет больше. Но не настолько больше. Кто-то нас выдал. Им сдали, что будет вылазка. Нас поймали на живца, как щуку. Маленький отряд… ну, не маленький, но не слишком большой. Три десятка, от силы четыре. Всё шло, как по маслу. А потом… потом…

Голос Осберта стал сбивчивым, но Лейла поняла, что было потом. Потом была засада. Воевода о ней не знал и привёл свой отряд прямо под мечи.

— Липовый из Бенегара воевода, — подал кто-то голос из темноты. Лейла обернулась — и увидела Андриса. Встретившись с сестрой взглядом, тот ухмыльнулся.

Эта ухмылка взбесила Лейлу, и, не успев понять, что вообще делает, она закричала на брата — впервые в жизни:

— Ты-то уж помолчал бы! Ты здесь сидел, у костра зад себе грел, пока он там под мечи подставлялся!

Андрис был так ошарашен, как будто с ним человеческим голосом заговорила корова. Других выходка Лейлы возмутила:

— Бабе слова не давали!

— Рот закрой, воеводина подстилка!

— А ну! — громыхнул Осберт, неимоверным усилием поднимаясь на ноги и выхватывая из ножен меч. Лейла успела заметить, что лезвие иззубрилось и вряд ли было очень острым, но толпа подалась назад, и первым — Андрис. От Осберта это не укрылось, и он усмехнулся уголком рта. — Вот вы, значит, какие храбрецы. Рычите по-львиному, дрожите по-заячьи!

— Сам-то ты чем лучше? — крикнул кто-то из задних рядов. — Давно за воровство в портомойниках не ходил?

Осберт не нашёлся, что на это ответить. Толпа всегда чует слабину, как мухи — кровь. Выкрики стали смелее: