Мысли о случившемся, конечно, никуда не девались. Но от них спасением была работа — это Лейла усвоила давно, ещё с детства. Но даже вертясь, как белка в колесе, Лейла не могла не заметить, что жизнь в лагере вдруг оживилась. Нахмуренный и озабоченный воевода стал чаще мелькать на людях. За ним тенью следовал грубиян Летард. К доносившемуся со всех сторон кашлю прибавился постоянный, не менее противный звук, производимый множеством точильных камней, когда ими проводят по стальным лезвиям.

Лейла понимала, что готовится что-то большое и страшное — не чета предыдущим вылазкам. Но спрашивать Андриса было бесполезно, а подойти к Осберту Лейла не решалась. А больше идти было и не к кому. Не к воеводе же!

Воевода, однако, пришёл к ней сам. Сгущались сумерки, похлёбка сварилась, и пора уже было звать всех вечерять, когда знакомый до дрожи голос окликнул:

— Лейла!

Лейла чуть не уронила в похлёбку черпак.

— Да, воевода?

— Завтра похлёбка должна быть готова к рассвету. И возьми это.

Воевода протянул Лейле большой свёрток, из которого доносился сытный запах солонины

.

— Хлеб сделаешь обычный. Без коры. И к каждой лепёшке дашь по куску мяса. Поняла?

— Поняла, воевода, — кивнула Лейла.

Уходили рано — даже не на рассвете, а когда небо из чёрного стало пронзительно синим. Хотя никто и не спал, в лагере царила непривычная тишина. Никто не переругивался, никто не искал, чертыхаясь, свои порты, никто не фыркал, умываясь студёной водой. Поддавшись общему настроению, Лейла старалась потише громыхать черпаком по дну котла. Воины подходили за своей порцией молча, брали из рук Лейлы миску и хлеб с солониной, не поднимая глаз. Промозглое осеннее утро казалось душным, как перед грозой.

Оказалось, что кое-кто в лагере всё-таки остаётся. Уходившие, облачившись в доспехи, выстроились поодаль от остальных. Воевода стоял в полном доспехе и в шлеме. Злой, как овод,

Летард — нет.

Поддавшись искушению, Лейла подобралась поближе.

— Двадцать четыре идут со мной, — говорил воевода. — Всего, значит, двадцать пять. Пока меня нет, для остальных выше тебя никого. Обратно будем дней через пять. Если не вернёмся через неделю — отправь кого-нибудь на поиски. Если нас не будет через десять дней — ты знаешь, что делать.

Летард молчал, ни словом, ни взглядом не давая понять, что воевода сейчас обращался к нему, а не говорил сам с собой.

— Летард, ты меня слышал! — повысил голос воевода. — Пока не вернусь — ты за всё отвечаешь! За всё — и за всех.

Последние слова воевода подчеркнул особо. Летард кинул на него злобный взгляд.

— Воевода! Разреши слово молвить!

Лейла едва успела отползти подальше в кусты. Треща сухими сучьями, к воеводе и Летарду спешил Осберт.

— За что бесчестишь, воевода — в поход не берёшь? Чем я против других худший воин?

Воевода взглядом смерил Осберта с головы до ног.

— Я с ворами одним щитом голову не прикрываю.

Сказал — как отхлестал. Осберт стоял к Лейле спиной, но она прямо-таки почувствовала, как задрожали у парня губы. Ох, лишенько! Всё-таки слишком суров воевода. Дурак, конечно, Осберт, но не злодей же. А от глупости, бывает, и излечиваются.

Воевода сделал шаг прочь. Осберт опередил его — и рухнул перед ним на колени, вырывая из ножен меч и протягивая его рукоятью вперёд.

— Если так — руби мне голову, воевода! А если нет — всеми богами молю: возьми с собой! Не подведу!

Долгие несколько секунд воевода смотрел на Осберта, на протянутый меч — и наконец махнул рукой в сторону выстроившихся воинов в доспехах.

— Благодарствуй, воевода! — Лейле показалось, что не верящий своему счастью Осберт готов запрыгать, как щенок. Осберт, однако, этого не сделал, а вместо этого опрометью кинулся к другим избранным.

— Шелупонь всякую, значит, в поход берёшь, — процедил сквозь зубы Летард. — Ну-ну!

Воевода то ли и вправду не услышал, то ли сделал вид.

Пробравшись в лагерь, Лейла смотрела, как уходят в рассветный туман воины. Воевода шёл впереди. Вожди всегда идут впереди, даже если дорога эта — на смерть. На Лейлу воевода не оглянулся. Он так и не видел её со вчерашнего вечера.

— Двадцать пять — это много? — шёпотом спросила Лейла у стоявшего рядом Бродяжки.

— Это пять раз по столько, сколько пальцев на одной руке, — ответил тот.

Лейла прикинула. Получалось порядочно.

— А кто же тогда остаётся в лагере?

— Бабы. А ещё больные, увечные и всякое ворьё, — раздался за спиной голос Летарда. — И я вместе с ними — следить, чтобы некоторых тут… шишкой с ёлки не прибило!

Последний из отряда скрылся в тумане. Лейле почудилось, что в лагере вдруг стало тихо, как в могиле. Она повернулась к Бродяжке:

— Спой что-нибудь.

Тлеющие угли костра едва разгоняли сырую вязкую тьму. Где-то там, в этой тьме, шёл воевода — пробирался сквозь мрак, укрывшись туманом от вражеских глаз. Бродяжка не мог всего этого видеть — но уж чувствовал точно, и Лейла не удивилась, что песня вышла тоскливая, едва ли не печальнее самого прощания.

— Воину ночи никто не скажет бранного слова,

А если не можешь петь, молчи ему вслед.

Удачи в дороге проси ему у духа лесного,

Проси ветра хранить его сотни лет.

Подумай имя, зажги в ночи

Огонь на ладонях,

Пляши в закатную тризну, оплачь дождем

Того, кто светлым клинком

Крылатые страхи во мрак прогонит,

А после уйдет, чтобы снова забыли о нем…

— Заткнись! Перестань выть!

Яростный вопль Летарда разрушил волшебство. Бродяжка тотчас умолк и накрыл ладонью ещё дрожавшие струны лютни. Лейла вздохнула. Воины — не все, конечно, такие, как воевода — всегда так. Уходят невесть куда, прогонять чужие крылатые страхи — будто там, на стороне, своих клинков недостало.

А как быть со страхами тем, кто остаётся ждать?

***

Бродяжка объяснил Лейле, что неделя — это столько дней, сколько пальцев на руке, и ещё два. Чтобы не забыть, Лейла украдкой сделала на рубахе нужное число надрывов. Когда день заканчивался, она надрывала очередной чуть длиннее. А вообще бояться за воеводу ей было некогда: оставшийся за главного Летард по-прежнему лютовал как мог. Он бродил по лагерю, как медведь-шатун, и только и искал повода, чтобы придраться. За что он орал на солдат, Лейла не слыхала, а ей самой дважды влетело за то, что котлы, по мнению Летарда, сияли недостаточно ярко — и она была отправлена назад к реке, отскребать с медных боков несуществующую грязь.

Когда коротких надрывов на рубашке осталось два, воеводе полагалось бы уже возвратиться. Весь этот день Лейла провела, как на иголках, прислушиваясь к каждому шороху. Воевода, однако, не объявился. Ложась вечером спать, Лейла уговаривала себя, что воевода сам сказал Летарду начинать беспокоиться только через неделю.

— Завтра он вернётся, правда же? — уже засыпая, спросила она у Бродяжки. Бродяжка ничего не ответил.

Но ни завтра, ни послезавтра, ни на следующий за этим день воевода не вернулся. Лейла уже не знала, что и думать. Летард, кажется, тоже.

— Сегодня который день? — первым делом спросила Лейла Бродяжку очередным утром. Тот помедлил, подсчитывая.

— Девятый.

Девятый. Пальцы на руках почти закончились. Когда они закончатся совсем, Летард соберёт людей и выведет их из леса, а сам отправится искать место, где сложил голову воевода. У Лейлы тоскливо заныло в груди — не так, как от непроходящего кашля, с которым она уже свыклась. Но надо было вставать, надо было браться за работу — и так уже Летард надсаживался неподалёку на какого-то бедолагу за то, что он вовремя не убрал сушившиеся у костра штаны и теперь светил на весь лагерь здоровенной дырой на заднице.

Котёл с водой показался сегодня Лейле втрое тяжелее обычного. Руки повисали безвольными плетьми, и даже мешать гущу в похлёбке было трудно — хотя Лейла должна была радоваться, ведь готовить приходилось на меньшее, чем обычно, число ртов. Воеводы всё не было.