– А откуда, – спрашиваю, – знаете, кто где жил?

– Дак старик Корнев говорил, он его знал близко.

Удивительное дело происходит, когда собираешь о чем-либо материал в селах. Можно годами искать и не находить желаемое, а можно, споткнувшись о неожиданную фразу, сразу оказаться счастливчиком…

Далее я уже не мог быть спокойным. Попрощавшись, в сопровождении сына Бокаревых шел вдоль домов все по той же Самарской улице. И, наконец, вот он, дом Корнева.

Это второй после моего деда Рябцева Ивана Дмитриевича человек, который видел, общался с Григорием Журавлевым и с которым мне довелось не спеша поговорить. Всю нашу беседу (она длилась около часа) я записал на магнитофонную пленку и сейчас попытаюсь в этой главке дать основное. Может, это будет несколько непоследовательно, но я сохранил рассказ без особой обработки. Если же читатель захочет послушать и голос рассказчика, и все, что не попадет в эту главку, то пленка хранится в моем домашнем архиве, среди самых дорогих для меня вещей.

Мне нравится голос неутомленного жизнью девяностолетнего старика. Кстати, он не заметил и не понял, что я включил магнитофон, только потом мы вместе послушали запись, которая ему понравилась.

У меня была с собой фотография обоих Журавлевых: Григория и его брата Афанасия. Афанасий сидит на стуле, Григорий стоит рядом, на своих култышках вместо ног. Темная рубашка достает почти до пола. Сидящему своему брату Григорий, стоя, достает головой едва до переносицы. Но от фигуры художника, от взгляда, всей его позы исходит такое ощущение физической мощи и воли, что сразу вспоминаешь богатырский облик храма Святой Троицы и удивляешься их похожести.

Я молча показал фотографию Николаю Федоровичу, он с ходу назвал обоих по имени-отчеству.

– Он легонький был, маленький, его принесут мужики в церковь, он сидит и зорко на всех посматривает.

– А сколько вам было лет, когда Григорий помер?

– Я с тысяча девятьсот первого года, вот считай, а он умер в тысяча девятьсот шестнадцатом. Похоронили его около церкви в ограде. Там могила была. В ней уже были похоронены двое: церковный староста Ион Тимофеевич Богомолов и священник Владимир Дмитриевич Люстрицкий. Могилу разрыли и установили третий гроб.

– Большой гроб был?

– Да нет, короткий гробик, но широкий и высокий.

– Николай Федорович, а вы сами видели, как он рисовал?

Старик опускается на колени перед стулом и поясняет:

– А вот так и рисовал. Стоял на полу перед маленьким особым столиком, держа кисть в зубах.

– Как же он обучался?

– Вначале земский учитель Троицкий помогал. В Самаре художник Травкин. Мало ли добрых людей. Потом сам.

– Он рисовал красками?

– И красками, и углем. И писал всякие письма и прошения по просьбе сельчан, поэтому у него часто в избе кто-нибудь да бывал, приветливый был человек.

– Ну, а как вот с бытом его, кто за ним ухаживал?

– Да ведь вначале матушка его, а потом до самой смерти – его брат Афанасий, он был искусный чеканщик. И в церковь, и на базар, и в баню, и на рыбалку, все он – брательник его возил.

– А на чем возил его брательник?

– Были у него лошадь-бегунок и тарантас, ему дал это самарский губернатор после того, как Григорий был у царя.

– Он был у царя?! Точно?

– Так говорили, и я слыхал, а вот утверждать не буду. Народ лучше знает. Дали упряжь, тарантас, лошадь и пожизненную пенсию. Хороший был мужик, Григорий. Его все любили.

– А за что любили?

– Веселый был, шутить умел, поэтому мужики, особенно певчие, рады были его брать с собой. Часто его уносили и приносили на руках. Раза два мы, пацаны, на Рождество ходили к нему славить. Интересный был мужик. Взяв в зубы пастуший кнут, размахивался и хлопал им с оглушительным свистом. Умел красиво, мастерски расписываться.

– Николай Федорович, а как хоронили художника, с почестями либо кое-как?

– Что ты, мил человек, с уважением, с попами. Его все почитали. Я сам не знаю, но говорили тогда, что он помогал строить церковь, расписывал ее. Уважаемый человек.

– Кому помешала церковь, – спрашиваю, – коли ее начали ломать, а иконы и роспись почти что уничтожили совсем?

– Кому, кому? Время такое было. Мешала, видать, красота вершить неправедное. Укоряла молча. Ее и того… в распыл, значит, за это.

От Николая Федоровича я впервые услышал, что в селе Утевка было две церкви: храм Святой Троицы, построенный в конце восьмидесятых годов прошлого века, и более старый, Дмитриевский храм, на месте которого затем возвели деревянное здание районного дома культуры (его сейчас уже нет). Около него был большой базар. Все село было разбито на два прихода. Оказывается, тот край села, который примыкает к реке Самарке, славен был богатыми купцами, торговавшими зерном. А доставляли зерно по реке Самарке на баржах. Сам старик Корнев несколько раз ходил этим маршрутом.

Припомнил он и такой эпизод: лопнул колокол в храме, заказали новый и везли его от станции Грачевка до поселка Красная Самарка на лошадях. Колокол весил двести пятьдесят два пуда двенадцать фунтов, другой поменьше – восемьдесят пудов.

Я, было, высказал сомнение по поводу веса колоколов, но старик уверенно его отклонил. От поселка Красная Самарка несли на руках. Вручную поднимали на колокольню. Желающих ударить в колокол было много, и каждый, кому посчастливилось это сделать, тут же жертвовал деньги. Звон новых колоколов слышен был в окрестных селах Бариновке, Покровке.

– Что двигало, – спрашиваю, – людей на такие труды?

Ответ последовал такой, каким я его ожидал:

– Вера!

…Конечно, можно предположить, что вокруг имени Григория Журавлева сложилось много легенд, и здесь надо все внимательно отбирать. Но не могу не привести выдержки из документа, подписанного К. Е. Даниловым в июле 1975 года. Оставляю, впрочем, и за собой право поиска более убедительных подтверждений изложенных фактов.

Вот они эти выдержки:

«О необыкновенном художнике стало известно царствующей фамилии дома Романовых. В этой связи Григорий Николаевич был приглашен Николаем Вторым во дворец…

Николай Второй пожизненно назначил пенсию в размере двадцати пяти рублей в месяц и приказал Самарскому генерал-губернатору выдать Журавлеву иноходца с летним и зимним выездами.

В последней четверти века (1885–1892) в селе Утевка по чертежам и под непосредственным руководством Журавлева была построена церковь, а также по его эскизам была произведена вся внутренняя роспись.

На пятьдесят восьмом году своей жизни Григорий Николаевич Журавлев скончался от скоротечной чахотки и по разрешению епископа Михаила Самарской епархии похоронен в ограде церкви, которая явилась его детищем».

…Бытует легенда (ее мне рассказывали несколько человек), что по пути из Петербурга, где он писал групповой портрет царской семьи, Григорий Николаевич попал к циркачам и ездил с ними полгода по России. Его показывали публике как диковинку. Еле от них вырвался.

В разное время в газетах мелькали сенсационные для рядового читателя сведения о художнике-самоучке. По сути, они повторяли одно и то же. С одной стороны, это объясняется тем, что краеведы мало что до настоящего времени находили нового, с другой – большим и естественным желанием новых людей, которые впервые близко прикоснулись к судьбе Григория Журавлева, обнародовать, закрепить в газетной строке хотя бы то, что есть. Отсюда и перепевы.

Я не претендую на первооткрывательство, поэтому перечислю газетные статьи.

Очевидно, можно думать, что одной из первых публикаций в советское время была заметка в нефтегорской районной газете «Ленинский луч» от 25 мая 1966 года под названием «Письма из Югославии». Затем последовали: «Крупицы большого таланта» в той же газете от 10 июля 1966 года К.Данилова, «Григорий Журавлев – живописец из Утевки» А. Праздникова в областной газете «Волжская коммуна» от 5 февраля 1987 года и, наконец, «Забытое имя» Р. Чумаш в «Волжской коммуне» от 17 октября 1987 года. Номера этих газет сохранились в моем домашнем архиве. Была еще одна публикация, может быть, вообще самая первая, в газете «Литературная Россия». Я ее читал лично в присутствии К. Данилова у него дома, разбирая его архив, видимо, где-то в начале 1966 года. Этого номера потом я не нашел.