Мама у Лёши была представителем старой советской школы ракетчиков. Отправляя сыночка в школу, она всегда переспрашивала, взял ли тот с собой ключи от дома, не один, не два и не три раза, а четырнадцать. И так во всём. Эта дотошность и желание обеспечить везде сто тысяч секстиллионов процентов надёжности в годы детства, юности и молодости первоначально сильно бесила Юрьева, выводила из себя. Но со временем он начал постепенно осознавать непреходящую ценность уверенности в том, что то или это проверено не раз, не два и не три и в результате вероятность неприятных сюрпризов сведена к минимуму. Как экономист, он в конце концов с удивлением сделал для себя открытие, что перепроверять в конечном счёте дешевле и выгодней, а огульно доверять себе дороже.

Гоманьков ответил не сразу, задав дежурный вопрос: «С кем говорю?» Он тоже проверялся. Как мама.

– Иван Иванович, это я, Юрьев, – сыграл по правилам безопасника банкир. – Слушай, старина, – тихим голосом заговорил он в трубку, чтобы не привлекать внимание Сан Саныча, который, будучи человеком из 15-го главка КГБ СССР, вряд ли прилагал усилия к тому, чтобы слушать чужой разговор. В 15-м не тому учили. Вот в первом или втором – другое дело, у тех бы ушки были на макушке. – Этот боец, Саша, ну я тебе его в музее представил, высокий такой… Так вот, он, вообще-то, у меня сегодня утром нарисовался, вроде как дальний родственник жены или что-то вроде того, и вопрос у него какой-то ко мне, типа, был. Ну я с ним и встретился. До того как Грачёва позвонила. Первый раз увидел сегодня. А тут такие дела. Я вот что подумал. Может, не случайно он у нас нарисовался и в музей потом заявился? Как-то подозрительно всё. «Я давно антиресуюсь. Ты не засланная к нам?» Пробей-ка человечка, возьми на заметку. Только хорошенечко, как умеешь, без халтуры. Не только по базам. Заряди своего лучшего оперочка.

– У меня, Алексей Михайлович, – захрипел в трубке Гоманьков, – тоже, пока мы тут вас ждали, какие-то сумнения насчет этого деятеля появились, но я-то думал, вы его хорошо знаете. А раз так, то мы его, конечно, прокачаем. Не беспокойтесь. Я сейчас с охранником, что кражу-то прошляпил, беседу закончу и займусь человечком. У вас есть на него какие-то установочные данные, фамилия, дата рождения?

– Саша его зовут. А он сам себя зовет Алешан-дро и грит, мол, в Лиссабоне родился. Ты прикинь, сибиряк – и из Португалии. Нормально, да? И татуировка у него. Живёт в Новосибирске. Мать зовут Юля. Этого достаточно?

– Маловато, конечно, но… разберёмся. И не с такими разбирались. Не волнуйтесь, Алексей Михалович, мы всё выясним, что можем, аккуратненько и доложим.

– Лады.

«Мерседес» Юрьева уже тормозил у ресторана «Пармезан». Охрана из машин сопровождения оцепила вход и проложила банкиру дорогу.

Москва. Большой Немировский переулок, д. 9а, стр. 3. Ресторан «Пармезан»

Мстиславский опаздывал, а Юрьев приехал в ресторан заранее. Одна часть его личной охраны контролировала вход с улицы, а другая разместилась в зале. Ожидая искусствоведа, банкир ковырялся вилкой в салатике с рукколой. Он был голоден и, имея в запасе минут двадцать, решил заказать закуску, не дожидаясь прихода Гриши. Салатик был хорош тем, что не требовал от едока ничего, даже аппетита. Эти листочки можно было жевать механически.

Поглощая закуску, Юрьев окинул взглядом помещение. Оно было почти пустым. «Пармезан» считался вечерним и ночным заведением – одним из немногих в Москве, работающих до последнего клиента. Вечером на стоянке будет много дорогих машин. Их пассажиры пойдут есть и пить, а водители займутся своими делами. Многие зайдут перекусить в соседнюю харчевню с незатейливым названием «Нахичеванский дворик». Кормят там просто, но сытно. Гоманьков в своё время ради интереса пробил владельцев ресторанчика. Оказалось, что ими были те же люди, что и хозяева «Пармезана». Алексей Михайлович такой новости не сильно удивился.

Но сейчас в зале было пустынно. Смутно белели скатерти, блестели серебряные ведёрки для шампанского, сложенные возле стойки. Бармен лениво протирал стаканы.

Наконец, минут через двадцать после назначенного времени, появился Гриша. Вид у него был какой-то растрёпанный. Юрьев посмотрел на него осуждающе. Мстиславский взгляд поймал, но проигнорировал.

– Уф, – начал он. – Извините, что опоздал. Пока машину ловил, пробки кошмарные… Шкулявичюс, – произнёс он совершенно непонятное слово.

– Простите, Гриша, вы о чём? – не скрывая раздражения из-за опоздания Гриши и его странного поведения, спросил Юрьев. – Для начала скажите, откуда вы узнали о том, что у нас ЧП?

– Алексей Михайлович, – теперь уже Гриша укоризненно посмотрел на Юрьева, – ну я же над выставкой работаю. С утра в музей приехал, вижу – двух главных работ нет. Думал, что Грачёва забрала. Знаете, она любит ночами всё переставлять. У неё бывает. Позвонил ей, а она говорит, что ничего не трогала. Быстро потом примчалась. И вам сообщила. А я сразу начал думать: кто мог взять-то? А потом меня как стукнуло. Он же подходил! Как в бреду был, давал в три раза больше, чем тогда. Я решил – совсем сбрендил старикан. А он вот на что пошёл.

– Какой старикан? Вы о ком? – раздражённо прошипел Юрьев.

– Ну я же сказал! – удивился Мстиславский. – Я понял, кто украл. Шкулявичюс. Сумасшедший коллекционер. Я же про него рассказывал. Ну, который за «Небыль» миллион предлагал. Не помните? Шкулявичюс Эрикус Юргисович. Реституция. Да вы же его видели! Он коллекцию Карто продавал.

– Мм… Что-то такое припоминаю. – Юрьев действительно начал восстанавливать ассоциации с редкой фамилией, которая, выплыв наконец из памяти, потащила за собой запомнившуюся ему историю, когда-то рассказанную Гришей.

Он хорошо знал: сколько-нибудь значительные деньги обычно находятся в руках людей, которые их любят и умеют добывать. Деньги – живая материя. Они имеют разум. Знают, к кому идти, а от кого бежать. Шкулявичюс был исключением из этого правила, но таким, которое только подтверждает всеобщий закон. Своё состояние человек получил исключительно благодаря редкому сочетанию исторических обстоятельств. Поэтому, собственно, Юрьев и запомнил его историю.

Эрикус Юргисович был типичнейшим советским интеллигентом. Большую часть жизни проработал в вильнюсском Литературном музее имени Пушкина на более чем скромной зарплате. Ни жены, ни детей. Ютился в крошечной квартирке в историческом центре, которую получил как музейный работник. Обстоятельства жизни его нисколько не волновали: окружающая действительность искусствоведа вообще мало трогала. Его интересы были сосредоточены на прошлом.

Прежде всего, это касалось живописи: он был знатоком поставангарда (себя он считал первооткрывателем в некоторых областях этого направления и главным экспертом по ряду любимых им художников). По соответствующей тематике были защищены сначала кандидатская, а потом и докторская диссертации. С докторской пришлось повозиться: в тексте не было ссылок на классиков марксизма-ленинизма. Однако Шкулявичюс всё-таки защитился: извёл всех своим упрямством.

Было у него и ещё одно хобби – восстановление семейной истории. Старикан являлся последним представителем старинного рода Шкулявичюсов, по семейным легендам когда-то владевшего половиной старого Вильно. Изыскания Эрикуса показали, что легенды преувеличивали, но всё же у его предков и родственников, чьим наследником он являлся, были недвижимость в историческом центре, четыре доходных дома и земля, которую те сдавали в аренду. Ценность всех этих сведений была чисто исторической. Во всяком случае, Шкулявичюс так думал.

В 1989 году аполитичный музейщик вступил в «Саюдис», поскольку организацию возглавляли интеллигентные люди, а в интеллигенцию Шкулявичюс верил. Некоторое время он ходил на митинги и подписывал какие-то обращения. Потом ему всё разонравилось, да и вообще атмосфера в республике стала какой-то неприятной.